Лавка

Человек, несомненно, незаурядных способностей, она поставила перед собой цель не только выбиться в люди, но и вывести себя и свою семью на более высокие этажи социальной жизни. Сделать это можно было, только перенимая немецкую культуру в той форме, в которой та приходила в Босдом с помощью коммивояжеров и модных журналов. И вот, открыв лавку с громким названием «Торговля колониальными товарами», она становится проводником городской, мещанской цивилизации. Она хочет, как сказано в романе, достичь того, что не удалось деду Маттеусу Кульке: «стать истинно немецким обывателем». Хотя, как она ни старается, она «остается на четвертом месте по благородству» — более богатые занимают места выше ее, а первое место по-прежнему принадлежит баронессе из соседнего поместья.

Необычайно разнообразен языковой пейзаж этой книги, без которого нельзя понять ее героев еще в большей степени, чем без пейзажа природного. Действие ее происходит в двуязычной среде, и язык, на котором говорит или хочет говорить тот или иной персонаж, самым непосредственным образом связан с его социальной и индивидуальной характеристикой. Само собой разумеется, что двуязычная среда, существующая столетиями, привела к взаимному проникновению сорбского и немецкого языков, и тот немецкий язык, на котором говорят в этих местах, сильно окрашен сорбским («сорбско-немецкая тарабарщина»), что дает себя знать по-разному в речи разных персонажей и опять-таки входит в их характеристику. Но сложность языковой ситуации этим не исчерпывается. Особенности истории сорбов привели к тому, что у современного сорбского населения нет единого литературного языка, а есть два — нижнесорбский и верхнесорбский, между которыми располагается множество диалектов, на которых говорят жители разных районов или даже разных деревень.

Но и немецкий язык, как мы знаем, в силу особенностей немецкой истории имеет множество диалектальных различий, причем столь существенных, что жители разных местностей Германии, если они говорят на своих диалектах, с трудом понимают друг друга, а языковая норма, то есть литературный язык, значительно отличается от повседневной речи. На этом языке печатается «Модный журнал Фобаха для немецкой семьи», источник «столичной» жизненной мудрости матери, и он не похож ни на немецкий язык отца Эзау, выросшего в Лаузице, ни на немецкий язык матери отца, родившейся в Гамбурге, которая к тому же, побывав за океаном, любит выражаться «по-американски», то есть говорит на некоем упрощенном «пиджин-инглиш». Поэтому в нашем доме, пишет Штритматтер, воцаряется «самый настоящий Вавилон», а мы, дети, «начинаем говорить на языке, которого вы больше нигде не услышите». Эта необычайная языковая пестрота мастерски используется Штритматтером для характеристики и социальной среды, и эпохи, и каждого персонажа в отдельности. Как и в картинах природы, он выступает по отношению к родному языку и как мастер-языкотворец, и как ученый, обладающий доскональными и точными знаниями.

Естественно, мать стремится всегда говорить не просто по-немецки, но и «по-городскому», однако сорбское происхождение ее немецкого языка постоянно выдает себя. Она стремится обучить своих детей «хорошему немецкому языку», видя в этом едва ли не главную цель образования. О себе Штритматтер пишет так: «Босдом — наполовину сорбская деревня, некоторые женщины носят полусорбский костюм. Я тоже полусорб, и впоследствии в городской школе меня будут обзывать «вендская чушка» и «крумичка», то есть краюха. Я, конечно, стараюсь изо всех сил, но, даже когда мне мнится, будто я говорю на изысканном немецком языке, даже изъясняясь по-английски или по-французски, я ничего не могу поделать с напевностью, унаследованной от моих славянских прабабок».

Не сразу Эзау начинает понимать, что жеманные привычки и модные замашки матери, за которыми скрывается стремление быть выше своей среды, смешны. Не сразу он уразумел, что живет в «страшной пещере, где обитает лавочный дракон», требующий все новых и новых жертв, не сразу сумел отогнать от себя «торгаший призрак».

«Коммерсантка по имени Паулина-Хелена, в девичестве Кулька, в обиходе — Ленхен», которую на протяжении повествования автор не раз иронически именует «наша превосходная мать», оказывается злым гением его детства. Как, впрочем, и ее отец, дед Маттеус Кулька, которого Эзау долго боготворил и о котором в конце книги говорится: «Я еще не догадывался, что передо мною не бог, а идол, с которого мало-помалу осыпается позолота».

Семейное согласие рушится на глазах у мальчика. «Большой мир» в конце концов врывается и в этот степной край: инфляция, захлестнувшая экономическую жизнь всей Германии в 1923 году, совершает свой опустошительный набег и на Босдом; от нее не удается скрыться даже обитателям этой «малой республики самоснабженцев, расположенной у черта на рогах». Но если крестьяне, живущие во многом натуральным хозяйством, переносят инфляцию много легче, чем горожане, то местные мелкие лавочники и торговцы, в том числе и дед Маттеус, и родители Эзау, теряют все нажитое.