Лавка

Позднее я узнал, что отвергнутый матерью поклонник был одним из моих крестных отцов (их было у меня ровным счетом семь!). Еще позднее, когда я уже стал тем, что называют зрелый человек (не могу поручиться, что когда-нибудь стану таковым в обычном смысле, но незачем кричать об этом на всех перекрестках), во всяком случае, когда я уже написал несколько книг, моя мать вдруг вбила себе в голову, что ей необходимо еще раз повидать своего отвергнутого поклонника. Звали его Вильмко Притко, и был он мясником в одной деревушке под Хойерсвердой.

Мать ходила с трудом, как и всегда, а верней сказать, хуже, чем всегда. И когда мы подъехали к дому Вильмко Притко, она осталась в машине. Я же должен был войти и сообщить: «Дядя Притко, на улице сидит Ленхен Кулька». Не скажу, чтоб мне это было приятно. Заявись ко мне женщина, которая некогда меня отвергла, и будь я к тому же хозяином мясной лавки, я бы выслал ей вместо привета сто граммов самой дешевой колбасы. Но почему бы и не выполнить нелепую просьбу матери, которая в свое время тоже сделала ради тебя немало нелепого?

Мясники, которым приходится во время работы показываться на люди, задирают правый угол своего забрызганного кровью фартука и подсовывают его под тесемку на левом боку, чтобы поверх пятен крови лег невинный белый треугольник. В таком виде Вильмко Притко выглядывает за ворота и видит мою изрядно раздобревшую мать, которая откинулась на спинку сиденья, словно знатная барыня, и милостиво помахивает ручкой. Правда, эта поза отчасти продиктована предчувствием боли, которая неизбежно вступит в спину, поднимись мать с сиденья. Не поручусь, что для матери эта поза так уж удобна, но поди угадай, до какого возраста желание нравиться играет у женщины если не первую, то хоть какую-нибудь скрипку? А может, мать просто разыгрывает роль из очередного хедвиговского романа?

Перед машиной стоит краснолицый, обрюзгший человек, и он тоже не более как карикатура на молодого, разбитного подмастерья былых времен, на удалого Вильмко Притко, готового перевернуть весь мир. Но кто знает истинную цену своей внешности? Моя мать в эту минуту, бесспорно, мнит себя все той же стройной мамзелью из портняжной мастерской, мамзелью с молочно-белым личиком, которая, собственно говоря, собиралась стать канатной плясуньей.

Короче, глубокое разочарование с обеих сторон. О своем мать великодушно умалчивает. Зато Вильмко Притко, некогда одаривший наш дом ароматом шипра, теперь же изо дня в день обходящий коровники и свинарники, чтобы определить вес назначенных к забою коров и свиней, крайне разочарован чрезмерным привесом у моей матери.

— Ну и ну, Ленка, это ж надо, как тебя разнесло! — без обиняков ляпает он.

Нежная ручка канатной плясуньи, застывая на середине движения, тотчас становится другой, стареет, покрывается морщинами, падает на колени, и когда Вильмко Притко протягивает в машину свою руку, распухшую от вечного ошпаривания свиных туш, мать делает вид, что не замечает ее. На мгновение смутившись, Вильмко отдергивает руку:

— Слышь, Ленка, ты уж не серчай, да только у меня сосиски в котле, мне бечь надо, не то лопнут.

И тут на мягком сиденье машины лопается голубая мечта матери. Она отмахивается обеими руками:

— Я не хочу тебя задерживать, уж я-то знаю, как оно бывает, когда к спеху.

Визит к Вильмко Притко был важен для меня тем, что я, тогда уже мужчина лет пятидесяти с гаком, впервые увидел человека, имя которого я вечно слышал в детстве, когда заходила речь о моих семи крестных. Отец мой, заслышав имя Вильмко, всякий раз недовольно мотал головой.

— Это что за крестный называется? Он хоть раз спросил про парня?

А виновата в том, что Вильмко нерадиво относится к своим обязанностям, была моя мать. Отвергнув Вильмко, она в порядке компенсации пригласила его быть моим крестным. Может, мне еще надо сказать спасибо, что меня не назвали Вильмко, но, с другой стороны, я должен сказать спасибо за то, что этот крестный дал мне возможность познакомиться с пробуждающим мечты ароматом шипра.