Лавка

Я перебираю стопку пластинок: «Марш домовых», «Катание на санях в Петербурге», несколько куплетов, пластинка с записанным смехом, с йодлями, с вальсами и, наконец, самая модная — шимми. Я ставлю марш домовых. Дядя объясняет мне, как открывать стопорное устройство на диске и как опускать иглу на пластинку.

— Это дело непростое, — говорит он.

Раздается треск, шип и хрип, потом наконец слышатся первые звуки, похожие на музыку. Домовые маршируют. Гости перестают жевать, вытягивают шею и таращатся в раструб, где из ничего возникают звуки. Отец с матерью, дед с бабкой, все таращат глаза, будто сыны Израиля во тьму тернового куста, откуда через граммофонную трубу Моисея воззвал к ним глас господень.

Дядя Филе разворачивается на своем стуле и, взяв его за спинку, садится верхом; теперь он приподнимает и опускает зад, словно пустил лошадь английской рысью. Бабусенька-полторусенька хватает его лошадь под уздцы, она боится, как бы дедушка не разозлился за эти скачки по гостиной, но дедушка и не глядит на Филе. Он занят очередным изобретением: прикидывает, какой получится звук, если положить на диск тонкую деревянную пластинку и запустить ее. Валторна? Шелест ветра? Музыка века?

Марш кончился. В комнате тишина. Музыка погрузила гостей в молчание. За окном музицирует мороз. Братьям и сестрам пора в постель. Мне разрешают остаться. Дядя Эрнст возложил на меня управление граммофоном. Теперь он желает послушать записанный на пластинку смех.

Два мужских и один женский голос сливаются в шуточные куплеты. Посреди одного куплета женщина начинает смеяться, она смеется так заразительно, что мужчины перестают петь и тоже начинают смеяться, а за ними — и дядя Филе. Кашель передается за один-два дня, смеху хватает и секунды. Маги — она слушает пластинку не в первый раз — начинает кудахтать: ку-дах-тах-тах, what a fun,[11] и хлопает себя по ляжкам. Моя мать смеется взахлеб, если на нее не смотреть, можно подумать, что она плачет. Полторусенька смеется так, будто хочет сказать: «Китай», но не идет дальше первого слога: «Ки-ки-ки!» Дядя Эрнст повизгивает, как собака, которая в охотку ловит блох. Под конец смеются все — кроме меня. Я смеюсь, когда передерутся котята у нашей Туснельды, я очень-очень смеялся, когда Шрокошенов Альфред вырядился на масленицу медведем, спьяну залез на нашу липу и там уснул в развилке из веток. Но теперь мне не смешно. Может, я не смеюсь потому, что меня хочет рассмешить машина, которая когда-то была лихим бычком?

Гости вытирают выступившие на глазах слезы. Дядя Эрнст велит мне поставить пластинку с куплетами. «Каплеты», — говорит он.

Отец наливает себе пятую рюмку котбусской очищенной. Он встревожен. Куплет начинается. Через раструб я могу углядеть, что человек, который его исполняет, очень толстый и сальный, что у него выпученные глаза и набухшие жилы на лбу Коль говорит тебе жена: / Я моде следовать должна, / Мне нужно, и не стой как пень, / Другой наряд на каждый день! / А скажешь ты — ну черт с тобой, / Бери полсотни и не ной! / Купи хоть шляпу, хоть горшок — / И будет очень хорошо…

Это еще вполне невинная строфа куплета. Поминать остальные я поостерегусь. Один гость за другим придвигаются поближе к раструбу, чтобы не упустить ни одну из выходящих оттуда сальностей: «И будет оч-чень хорошо!..»

Лишь один человек отодвигается от раструба подальше. Это мой отец. В дверях стоит Ханка. Она ждет, когда ей будет можно подавать картофельный салат. Отец косится на нее:

— А вот я бы мог спеть такую песню, какую они еще и не слышали.

Жирный певец сбросил моего отца с трона, но человек, напевший шеллачный диск, сейчас замолчит, потому что кончится запись, и тут мой отец заводит вполголоса: Ах, кто поймет тоску мою / И все мои страданья. / Мне та, которую люблю, / Сказала: до свиданья. / Пусть далеко моя любовь, / Я счастья ей желаю, / А если встретимся мы вновь, / Я горько зарыдаю. / И если б небо было из бумаги, / А звездочки умели все писать / И каждая б по тыще рук имела, / Мою любовь бы им не передать.

Редкостное завершение праздника! И дело не только в уязвленном тщеславии исполнителя, каковым является мой отец, а в том, что отныне музыка Бетховена может проникнуть в хижину последнего дровосека, вот только сам этот дровосек разучится петь для собственного удовольствия.