Лавка

Как долго я еще смогу удерживать тележку от падения? Дно клетки склизкое от впитавшейся в него кроличьей мочи. Руки у меня становятся ржаво-красного цвета. Я остался на свете один-одинешенек, нет у меня ни отца, ни матери, ни крыши над головой.

К тому же я вдруг спохватываюсь: ведь Цетчам-то и невдомек, что я к ним наладился, да не в гости, а насовсем. Еще вопрос, позволят ли они мне спать на кушетке в парадной горнице. А если дядя Эрнст захочет меня поцеловать? А что скажет моя сестра, когда, наигравшись, вернется домой и уже не застанет меня? А младшие братья, что они скажут? Они больше не признают меня, когда я потом заявлюсь к ним; а мне нельзя будет их одернуть, я буду для них просто гость, просто бедный, бездомный мальчишечка.

Вильмко Янко, молодой шахтер из Гулитчи, бредет мне навстречу.

— Чего плачешь, Эзау, чего слезы льешь?

У Вильмко Янко бычий затылок, и люди прозвали его Янко-Бычок.

Янко-Бычок бросает свой велосипед в канаву. Моя тележка уже почти развернулась вокруг своей оси.

— Ты куда ж путь держишь — в Босдом или в Гулитчу? — спрашивает Бычок.

Искуситель, с которым я свел знакомство на уроках закона божьего, нашептывает мне: «Скажи: в Босдом, скажи: в Босдом». Но я собираюсь с духом и отвечаю:

— Я к Цетчам, на выселки, я насовсем к ним.

— Они тебя что, в сыновья приняли?

— Да вроде как приняли, — отвечаю я уклончиво.

— Ну, удачи тебе!

Бычок еще какое-то время глядит мне вслед. Теперь я хоть бы и хотел повернуть, все равно нельзя. Взгляды Бычка гонят меня в сторону Цетчей, на выселки.

И вот я въезжаю к ним во двор. Тетя Маги споласкивает у колодца ведра из-под молока.

— Теть Маги, я к вам насовсем.

— Вот и ладно, — говорит тетя растерянно.

Дяди Эрнста дома нет.

Тетя Маги и Август Рееп, батрак, переносят клетку с кроликами в темный угол коровника. Бедные мои кролики! Но теперь мне не до них. Теперь я и сам бедный, бездомный человек.

— Я теперь за остальном сгоняю, — говорю я тете, — да и в школе мене надо отпроситься.

На лице у тети слабая усмешка.

Я мчусь домой, я бросаю тележку во дворе, ныряю в дом через заднюю дверь и рад, что меня никто не видит. Я одолеваю лестницу, а в детской сразу забираюсь под кровать. Насколько мне известно, так ведут себя нашкодившие собаки.

Всласть наплакавшись под кроватью, я засыпаю, ибо трудности моего побега вконец меня измотали.

Просыпаюсь я уже в темноте. Внизу на кухне мать звякает тарелками. Сейчас они сядут за ужин. Жалость к себе захлестывает меня. Они будут есть сытный ужин и даже не подумают, что наверху под кроватью лежит голодный беглец.

Весь в пыли и мусоре я вылезаю из-под кровати и спускаюсь вниз, готовый снести любые насмешки. Но никто мне ничего не говорит. На моей дощечке для хлеба, вырезанной в форме свиньи, лежат два куска хлеба, прикрытые яичницей; над моей кружкой вьется горьковатый аромат теплого ячменного кофе. Я сажусь, как садился в каждый предшествующий вечер, на свое место и начинаю уписывать за обе щеки. Наши толкуют про возчика пива, у которого вдруг понесли лошади. Ведь это ж надо: меня каких-то несколько часов не было дома, а другие за это время пережили что-то, чего не пережил я. Я успел стать чужим.

И тетя Маги, придя к нам на другой день за покупками, не заговаривает о моем побеге. Лишь несколько месяцев спустя она спрашивает:

— Ты, может, зайдешь на трусиков своих поглядеть?

Тетя Маги открыла клетку. Зверьки свободно бегают теперь по хлеву и едят упавшую из коровьих яслей растоптанную траву.

Я пока воздерживаюсь ходить к Цетчам. Мне это кажется небезопасным.

Но под рождество на тетю Маги нападает какая-то странная хворь. Люди говорят, будто у нее грипп в голове. Она хочет еще раз повидать нас перед смертью, а про меня сказала особо, что и меня хочет повидать еще раз.

Тетя лежит в постели, коса у нее перекинута через плечо, лицо все в струпьях, и они отваливаются такими корочками. Она рада, что мы пришли, а завидев меня, начинает плакать.

Я выскальзываю из дому и спешу в коровник. Кроликов там и в помине нет. Август Рееп рассказывает мне: они все плодились и плодились, и еще они рыли в земле дыры. Одна корова угодила в такую дыру и сломала ногу. Тогда дядя Эрнст схватил вилы и наколол их одного за другим прямо на свои вилы.

Так завершается история моего первого побега, но каждая история дает начало другой истории, потому что жизнь наша идет по плану, по линии, которая от нас скрыта, эта линия идет сверху вниз для тех, кто полагает, будто верх и низ существуют на самом деле. Это неровная, зубчатая линия. Зубцы возникают тогда, когда мы самостийно вмешиваемся в ход собственной жизни и воображаем, будто своим вмешательством изменили его. Жизнь не препятствует нашему вмешательству, она податливо отступает, чтобы потом снова вернуться на свою линию. Все это втолковала мне двоюродная бабка Майка, когда я перешел в городскую школу. Я поверил ее словам, потом наступило время, когда я им больше не верил, а потом наступило другое время, когда они стали для меня откровением и самой реальной реальностью.