Лавкрафт: Биография

Вопреки очевидному успеху с «Данвичским кошмаром» и антологиями, Лавкрафт был удручен своими перспективами. В поэзии, признался он мисс Толдридж, «мои поэтические способности были разрушены» чрезмерным подражанием «мистеру Попу, доктору Юнгу, мистеру Томсону, мистеру Аддисону, мистеру Тикеллу, мистеру Парнеллу, доктору Голдсмиту, доктору Джонсону и так далее. Мои стихотворения утратили все признаки самобытности и искренности, а единственной заботой было воспроизведение типичных форм и настроений георгианской обстановки, в которой, как подразумевалось, они и были сочинены».

Это подражание, сокрушался он, перенеслось и на его прозу: «Есть мои „По — произведения“ и мои „Дансейни — произведения“ — но увы! — где мои Лавкрафт — произведения? Лишь в некоторых из своих более реалистичных работ в прозе я показал хоть какие-то признаки развития — в данный поздний период, — какой-то свой стиль…»

Он выслал мисс Толдридж образцы своей поэзии, добавив: «Во всех этих стихотворениях вы не без ироничного удивления заметите, что я щедро использую архаизмы, инверсии и поэтические вольности, против которых непрестанно предостерегаю других! Моя поэзия — просто антикваризм, и ничего более»[436].

То, что в начале своей карьеры Лавкрафт подражал По, Дансейни и георгианским поэтам, — неудивительно. Большинство писателей как раз и начинают с подражания предшественникам. Поэтому-то многие современные писатели прошли через периоды Хемингуэя, Фолкнера и даже Лавкрафта. Если все идет хорошо, со временем они ассимилируют подобные влияния — как Лавкрафт советовал своим клиентам, они учатся быть «самими собой».

В случае же Лавкрафта этот процесс был весьма и весьма замедлен. Во-первых, он был смещен десятью потерянными годами его болезненного затворничества — так что он начал серьезно писать лишь в двадцать семь. Затем, процесс был заторможен его бесом противоречия — его архаичностью, манерностью и снобизмом.

Бес закрыл ему глаза на развитие литературных техник со времен По, из-за него он презирал практичность как «буржуазную», недостойную внимания джентльмена. Теперь же, хоть и слишком поздно, он начал осознавать, сколь дорого ему обошлись его ранние позы.

Кроме того, когда он пришел к более реалистичному взгляду на свое творчество, уже само это самоосмысление указало ему на его ранние подражательность и стилистическую блажь. И впредь он становился все более и более самокритичен.

«За последнее время у меня появилась возрастающая неудовлетворенность своими трудами — особенно ранними, — так что я едва ли не рад, что Райт, кажется, отказался от замысла с книгой. В моем стиле присутствует некое качество дешевой мелодрамы — нелепость, напыщенность, несдержанность, — требующее сглаживания, хотя оно и пошло на убыль с моего периода „Гипноса“ и „Гончей“».

Впоследствии Лавкрафт не только забраковал свои ранние рассказы, но и часто говорил, что не признает вообще все, за исключением последних. Не обладающий самовлюбленностью удачливого писателя, Лавкрафт легко ввергался в уныние неблагоприятной критикой. Когда же он сам осознал промахи собственных трудов, это просто убило его.

из-за нахлынувшего потока работы по «призрачному авторству» и чрезмерной самокритики художественная производительность Лавкрафта оставалось низкой на протяжении всей его оставшейся жизни. После «Данвичского кошмара» он в среднем писал лишь немногим более одного рассказа в год, не считая совместных работ и переработок. Стараясь отвечать растущим требованиям читателей, Райт перепечатывал — без оплаты — многие ранние лавкрафтовские рассказы и опубликовал множество его стихотворений.

В некоторых отношениях Лавкрафт развивался. По политическим взглядам он был все еще консервативным нативистом, поддерживавшим Гувера против Эла Смита. Последний, считал он, представлял «декадентские и неассимилируемые банды из Южной Европы и Востока»[437].

Он, однако, отдалился от идеи «сухого закона» еще больше. Узнав, что у Фарнсуорта Райта случаются запои, он сказал, что, учитывая страдания Райта, «я испытываю искушение откопать местного бутлегера… и послать брату Фарнсуорту ящик искусственного великолепия»[438]. (В действительности же Райт пил весьма умеренно.)

Становились шире и его эстетические взгляды. Техника «потока сознания», разработанная Джеймсом Джойсом, по его словам, может потрясти простодушных людей как «бессмысленная несвязность», но в ее защиту есть что сказать. Ее крайние формы, считал он, «выходят за рамки подлинного искусства», но «предназначены для оказания сильного воздействия на само искусство»[439].

Соня жаловалась, что после возращения Лавкрафта в Провиденс «наша супружеская жизнь… велась на стопках бумаги, омываемых реками чернил». После визита в Нью-Йорк весной 1928 года «на протяжении нескольких следующих месяцев мы вновь сожительствовали лишь в письмах». Лавкрафт писал почти ежедневно.