Лавкрафт: Биография

Я видел Юггот на Краю и Йит,

Зловещую Каркозу, что в Гиадах.
А в илистой пучине океана
Я зрел могилу, в коей Он лежит —
Кто был, кто будет. Помню я полет
На бьякхи и на шантаке верхом,
Где Кадаф над бескрайним вечным льдом
Свой ониксовый замок зло несет[496].
Лин Картер «Вне»

За последние шесть лет своей жизни Лавкрафт путешествовал больше, чем когда-либо прежде. У него появилось еще больше друзей, и его взгляды стали более зрелыми и реалистичными. Выросла его литературная техника. В то же время его литературная производительность сократилась, а попытки издаться приносили все больше разочарований.

Он был угнетен все возрастающей убежденностью в провале. Затворничество, которое он культивировал столь долго, теперь виделось ему ошибкой: «В детстве я был практически инвалидом — нервной развалиной с тысячей побочных немощей, и, вообще говоря, физически встал на ноги лишь в тридцать лет. Да и мой выход из отшельничества никогда не был полным. Я, несомненно, вырвался из запоздалой юности вполне достаточно, чтобы путешествовать самостоятельно — насколько позволяли скудеющие финансы — и лично встречаться с разными людьми, с которыми ранее общался только посредством переписки, но это чересчур отсроченное самовведение в мир не „захватило“ так основательно, как это могло бы произойти, будь я хронологически моложе. Эпоха экспансии и позднего рассвета была относительно короткой и сменилась чем-то вроде медленного дрейфа назад к отшельнической жизни моей юности. Перспективы увядали и сокращались, а блеск тревожного ожидания мерк все больше и больше — пока наконец я не увидел, что бескрайние горизонты один за другим оборвались. Прежде чем я это осознал, я по сути, снова был в своей раковине. Я возненавидел Нью-Йорк, куда переехал, словно отраву, и вернулся в Старый Провиденс через два года и три месяца после своего выступления. Старость говорит: ты не можешь быть гибким и открытым, когда холод четвертого десятка касается твоих костей»[497].

Частично это правда, а частично — психологическая защита. В 1931 году, когда Лавкрафт написал эти строки, он путешествовал больше и встречался с большим числом людей, нежели когда-либо прежде. Однако, хотя его подвижность и искушенность росли, его надежды росли еще быстрее, поэтому ему и казалось, что он откатывается назад. Его разговоры о «холоде четвертого десятка» — вздор. Некоторые люди и после сорока лет осуществляли полную смену рода деятельности, например, переходя из бизнеса в медицину, из пастырства в антропологию, из армии в писательство или из юриспруденции на сцену.

Он утратил иллюзии относительно своих любимых сред — Древнего Рима, георгианской Англии и колониальной Америки: «Я понимаю, что римляне были в высшей степени прозаичным народом, верным всем практичным и утилитарным принципам, которые я так ненавижу, и не обладавшим ни гениями, подобным древнегреческим, ни очарованием северных варваров».

«За исключением некоторых избранных кругов, я, без всякого сомнения, нашел бы свой восемнадцатый век невыносимо грубым, ортодоксальным, надменным, ограниченным и искусственным… То, на что я оглядываюсь с ностальгией, — это мир грез, придуманный мною в возрасте четырех лет по картинкам из книг и георгианским улочкам на холмах Старого Провиденса»[498].

История Дартмутского колледжа[499], которую он редактировал, изменила «мое представление о жизни восемнадцатого века в Коннектикутской долине: люди там были, несомненно, грубее и более фанатичны в религиозном плане — даже вплоть до периода Войны за независимость, — нежели я полагал прежде».

Чувство ускользающего времени угнетало его: «Недавно меня ужаснула нехватка времени относительно дел, которые мне необходимо выполнить: годы бегут, а в моей программе так ничего и не достигнуто, — поэтому я пытаюсь разработать принципы сбережения, которые выжмут из меня еще немного старческих продуктов»[500].

Однако он никогда не экономил времени на письмах или некоммерческих излияниях вроде путевых заметок о Квебеке. Он также восхвалял праздность, оправдывал леность и безделье. Одобрять бездеятельность и затем выражать недовольство, что дела до сих пор не сделаны, — это случай пирога, который два раза не съешь.

Сожаления об упущенных возможностях наполнились горечью. Он жалел, что не учился в колледже: «Я знаю, что был бы безмерно богаче — менее неловким, застенчивым и более приспособленным к жизни, — позволь мне здоровье в юности пройти традиционный курс обучения, сопровождающийся общественной деятельностью».