Лавр Корнилов

Есть единственная русская нация Лавра Корнилова, выходящая из огня испытаний и мук: здесь мы, там под советами – пусть даже имени Корнилова не знают, но если и там преодолевают революцию, если и там проделывают наш страшный духовный опыт, – и там такие же, как мы.

Корнилов – ось русского послереволюционного бытия. Наша внутренняя ось, вокруг которой вертится все. Другой нет никакой. И если будет воскресение России – оно будет в том, как остатки нации изгнания, точно лохмотья живого знамени, сочетаются в одно с нацией, какая там преодолеет революцию. Так это или не так?

– Думаю, так.

– Тогда пусть же останется нетронутым имя Корнилова. Стыдно за всех нас не потому, что кто-то полез в его судьи, а стыдно за самую возможность спора вокруг его имени в нашей среде, стыдно за то, что корниловцы вынуждены защищать его имя среди нас. Нестерпимо стыдно…

«Судить Корнилова – это вбивать осиновый кол во всех нас, в то, чем мы жили после революции в России, чем еще живы здесь… И, наконец, вы не назовете же князя Пожарского прислужником Смуты за то, что Пожарский пировал в Кремле на свадьбе Лжедмитрия, а генерала Франко прислужником революции за то, что Франко служил в штабе республиканской армии?»

Да не в этом дело, и спорить-то об этом, по-моему, стыдно. А дело в том, что если нет ни там, ни здесь борющейся нации Лавра Корнилова – тогда ничего нет. Тогда пропасть между дореволюционной Россией и торжествующей советской революцией – место пусто.

Старая империя, по нашей вине, или без нашей вины, но рухнула в крови бунта. Корнилов – живой мост между рухнувшей старой империей и новой, второй империей, с ее живой нацией, выходящей из преодоления поражений и революции.

…Наши руки освещены на коленях, лица в тени. Мы больше молчали, а наши отрывочные слова были куда грубее и куда проще, чем я записал.

В темном Париже, далеко, тревожно, мерцают гирлянды огней на каком-то мосту.

Мы молчим и думаем о том, о чем все думают теперь – что же будет, если так пойдет дальше, – что будет со всеми нами завтра?