Лавр Корнилов

В тот же день Савинков дважды обращался к Керенскому с просьбой подписать наконец привезенные из Ставки бумаги, но тот оба раза отказывался под какими-то надуманными предлогами. Та же ситуация повторилась и на следующий день. С Керенским явно что-то происходило. Он очнулся от транса предыдущих дней и опять прибег к своей любимой манере затягивать и откладывать неприятные ему решения. Серьезных оснований не верить Корнилову у Керенского, по его же собственному признанию, не было. Скорее здесь сработала его пресловутая интуиция: он нюхом чувствовал приближающиеся перемены, хотя вряд ли мог сам сформулировать, в чем они состоят.

Впрочем, некоторая информация, неизвестная Савинкову, у Керенского все же была. 22 августа, когда Савинков выехал в Могилев, в кабинете премьера побывал посетитель, которому было суждено сыграть роковую роль в бурных событиях последующих дней. Это был давний знакомый Керенского В.Н. Львов. Как и Керенский, он был депутатом IV Думы, как и тот, в марте 1917 года вошел в состав Временного правительства. В Думе Львов был известен как специалист по делам русской церкви. По этой причине и в кабинете, возглавляемом его однофамильцем князем Г.Е. Львовым, он занял должность обер-прокурора Святейшего синода.

По свидетельству людей, близко знавших его, Львов был человеком искренним, но в то же время экспансивным и увлекающимся. Он «был одушевлен самыми лучшими намерениями и также поражал своей наивностью, да еще каким-то невероятно легкомысленным отношением к делу»^{350}. Когда правительство возглавил Керенский, Львов был вынужден уйти. Потом ему припомнили, что в пылу гнева он называл тогда Керенского своим смертельным врагом. Однако это были не более чем слова, гнев у Львова мог почти мгновенно смениться таким же удушающим обожанием. Не прошло и нескольких дней, и он повсюду начал кричать о своем восхищении Керенским, которого именовал не иначе как своим близким другом.

Как бывший депутат Думы, Львов принимал участие в работе Государственного совещания. Даже на него, человека не слишком прозорливого, увиденное произвело гнетущее впечатление. У другого это могло вызвать тревогу, страх за будущее. Львов, с его сверхэмоциональным восприятием окружающего, едва не заболел. Для него навязчивой мыслью стало примирение Керенского и Корнилова. То, что произошло дальше, на первый взгляд кажется невероятным, совершенно фантастической чередой ошибок. На деле трагическая путаница последующих дней была порождением того взаимного недоверия, которое заставляло Керенского, Корнилова, Савинкова да и всех других, вовлеченных в эту историю, подозревать друг друга в смертных грехах.

В Москве Львов остановился в гостинице «Националь». Здесь он случайно встретил некого И.А. Добрынского, с которым когда-то был шапочно знаком. Добрынский имел репутацию авантюриста и пустослова. Знакомые за глаза назвали его «хан татарский». Он действительно хвастал родством со знаменитой ханской династией Гиреев и говорил, что по первому его слову поднимутся 40 тысяч горцев. Патологическая хвастливость была главной чертой Добрынского, а для того чтобы создавать впечатление о себе как о человеке значащем, он постоянно должен был вращаться в «кругах».

Добрынский немедленно рассказал Львову, что едет в Ставку, куда приглашен для участия в неком секретном совещании. На самом деле Добрынского никто в Ставку не приглашал, и ездил он в Могилев по мелкому, сугубо личному поводу. В вагоне Добрынский познакомился с Аладь-иным. Ни о чем серьезном они не говорили, но Добрынский почувствовал зависть: ведь Аладьин действительно ехал в Ставку по приглашению Корнилова, а на перроне того встречали Филоненко и Завойко. В Могилеве, коротая время до поезда, Добрынский пошел обедать в Офицерское собрание. Здесь он подслушал разговор неизвестных офицеров, поносивших правительство и самого Керенского. Этот ничего не значащий эпизод стал толчком к обвалу дальнейших событий.

Вернувшись в Москву, Добрынский вновь встретился с Львовым. Тот по характеру своему был готов поверить любому вранью, и Добрынский не выдержал. Под страшным секретом он сообщил, что присутствовал на тайном совещании, где было решено объявить генерала Корнилова диктатором. В Ставке, по его словам, все ненавидят Керенского. На него уже готовится покушение, и премьера специально пригласили в Могилев для того, чтобы арестовать, а то и убить. Он, Добрынский, уговорил Корнилова повременить, но в его отсутствие дурные советчики могут заставить главковерха изменить свое мнение.