Лавровы

Вместе с Борисом ускоренным выпуском (с обязательным условием пойти добровольцем на войну) кончили в январе пятнадцатого года гимназию еще четверо. Борис особенно дружил с одним из них — Сережей Орловым, сыном члена Государственной думы. Незадолго до возвращения Бориса Орлов отправился на фронт офицером. Вообще никого из близких товарищей сейчас не было в Петрограде: класс Бориса кончил гимназию еще прошлой весной и рассыпался — кто в окопы, а кто неизвестно куда. Все же Борис зашел в гимназию. Он явился туда не в солдатской шинели, а в штатском пальто (по приезде он сразу же сменил военную одежду на штатскую). Директор гимназии подал ему руку и посвятил разговору с ним целых десять минут.

В те дни Борис часто посещал семью Жилкиных — старинных знакомых своего отца. Глава семьи за сочувствие и помощь революционерам несколько лет провел в тюрьме и ссылке. Тут Бориса очень внимательно и подробно расспрашивали о войне, в особенности о настроениях солдат. Младший сын Жилкина, Анатолий, тоже недавно вернулся с фронта: он был на Карпатах. За те две недели, что он провел на позициях, он, убежденный пацифист, ни разу не выстрелил. Он был легко ранен в ногу, и теперь ему предстояло вскоре вернуться на фронт. Старший сын, Григорий, помощник присяжного поверенного, служил писарем в запасном полку на Охте. Дочь Надя училась на курсах. А Жилкин-отец разрабатывал этнографические материалы, собранные им за время ссылки. Его книжки имели успех и обеспечивали семейство.

Квартиру Жилкиных всегда наполняли легальные, полулегальные и совсем нелегальные люди, наезжавшие с разных концов России, а также из-за границы. За обеденный стол обычно садилось никак не менее пятнадцати человек. Мать, маленькая седая женщина, не участвовала в общих разговорах. Она молча следила за тем, как едят гости, и настойчиво упрашивала есть побольше. Разговоры и споры, начатые за обедом, обычно продолжались в кабинете Жилкина. Там — книги на полках и этажерках, и черная кожа — на диванах и на креслах.

Юрий никогда не бывал у Жилкиных. Братья редко ходили куда-нибудь вместе. Один только раз Юрий уговорил Бориса пойти на вечер в цирк Чинизелли. Юрий надел полную военную обмундировку и нацепил на грудь георгиевскую медаль. Уже на улице он спросил брата:

— А ты надел крест?

— Нет, — отвечал Борис. — А что?

— Досадно. И в штатском ты. Не понимаю.

— Я же солдат, а не офицер, — сказал Борис. — Это слишком хлопотно. Пришлось бы все время отдавать честь и спрашивать разрешения.

Цирк был битком набит людьми. Было много военных, но все же на одного военного приходилось по крайней мере десять штатских. На георгиевскую медаль Юрия штатские глядели почтительно. Когда он шел к своему месту, они уступали ему дорогу.

Началось с гимнов. Гимнов было много. Слушать их следовало стоя и после каждого гимна кричать «ура». «Боже, царя храни» заставили повторять пять раз. Юрий, которого военная одежда обязывала к особенному рвению, старательно кричал «ура», причем у него неожиданно обнаружился сильный бас. Когда гимны кончились, Юрий сказал Борису:

— А хорошо... Как-то электризует.

Чем дальше, тем больше гудела толпа. А к концу вечера все покинули свои места и сбились к арене. Уже у выхода штатские начали качать военных. Когда Борис с Юрием проходили вестибюль, вокруг них сгрудилась кучка людей. И Юрий, поднятый многими руками, взлетел на воздух под крики «ура». Бориса оттеснили в сторону. Да он и сам кулаками пробивал себе дорогу к выходу. Какой-то человек в барашковой шапке и шубе с барашковым воротником оглянулся на него. Борис продолжал нарушать общее восторженное настроение, злобно протискиваясь на улицу. Человек в барашке сказал:

— За Германию, что ли?

И двинулся за Борисом. Но Борис уже выскочил на площадь и быстро пошел к Симеоновскому мосту. Только за Фонтанкой, на Литейном проспекте, он замедлил шаг.

Петроград уже спал, когда он повернул домой. Справа за железной решеткой раскинулся огромный четырехугольник Летнего сада, слева белела оледеневшая Мойка. Борис перешел по плоскому мосту Лебяжью канавку, пересек трамвайный путь, и снег Марсова поля заскрипел под его ногами. Он шагал, подняв воротник и сунув руки в карманы пальто. Вот уже далеко позади осталась Лебяжья аллея. Впереди — тоже еще далеко — не столько были видны, сколько угадывались в темноте кирпичные здания Удельного ведомства. Справа, за темной ширью огромного снежного поля, распростертого в самом центре столицы, расплывались в ночном морозном воздухе желтые пятна: это фонари Троицкого моста освещали путь через Неву. В безлунном небе было так же темно, как на земле. Редкие звезды не скрашивали темноты.