Лавровы

Саперы вышли на Кирочную улицу. Взводный повел их по Воскресенскому проспекту на Сергиевскую, где ежедневно происходило учение. Редкие прохожие останавливались и с любопытством глядели на солдат.

Один взвод сплошь состоял из студентов, и командир этого взвода был тоже студент. И прохожие с удивлением слушали необычную команду:

— Коллега правофланговый, подравняйтесь чище! В ногу, товарищи! В ногу!

Но вот показался из-за угла Воскресенского проспекта полуротный командир, прапорщик Стремин, и командир студенческого взвода забыл о товариществе. «Коллеги» исчезли и заменились солдатами, которых надо было так вышколить, чтобы они пошли на смерть не только с охотой, но и с удовольствием.

— Рота, смирно! Равнение напра-во!

Прапорщик медленно двигался по панели. Он был небольшого роста, широкогрудый, с короткими ногами, плотный, сбитый из костей и мускулов. Подойдя к роте, он рявкнул таким сильным голосом, которого нельзя было ожидать от его квадратной фигуры:

— Здорово, саперы!

На что последовал немедленный ответ:

— Здражлавашвсокродь!

У саперов, как и гвардейцев, каждый офицер батальона был «высокоблагородием». «Благородиями» можно было называть только младших офицеров других полков. Пока из груди Бориса шел дикий крик, сливаясь с многоголосым ревом роты, в голове у него мелькнула и, не успев оформиться, исчезла мысль: кому только он не кричал приветствий! Он кричал как пехотинец, как писарь, теперь — как сапер... Тишина настала так же мгновенно, как возник и ударился о стены домов приветственный клич солдат.

Прапорщик оглядел выстроенную перед ним повзводно роту. Он останавливал внимательный взгляд то на том, то на другом солдате. Это был один из тех офицеров, которые как истинные мастера своего дела испытывают наслаждение при виде чисто проделанного упражнения или безукоризненно ровного строя одинаково одетых людей. Его взгляд вникал в каждую мелочь и, проходя по рядам, подтягивал роту, напрягал мышцы солдат. Стало так тихо, что даже какой-то прохожий с портфелем под мышкой на всякий случай остановился. А дворник вышел из ворот на эту тишину, как на крик. Наконец прапорщик освободил роту от своего взгляда и сказал, поворачиваясь к солдатам спиной:

— Вольно! Продолжайте учение!

Учение заключалось главным образом в шагистике. Выстраиваясь то по взводам, то по отделениям, рота печатала шаг туда и обратно по мерзлой мостовой. Затем, разделившись на взводы, солдаты по команде взводного брали винтовку на плечо, к ноге, на караул. Борису было обидно проделывать эти упражнения после стольких месяцев боевой службы. Но он был пехотинец и среди саперов оказался молодым солдатом. Когда надо было колоть воздух штыком и бить прикладом, он подумал, что ни разу за все время пребывания на фронте ему не пришлось участвовать в штыковом бою. При штыковой атаке солдаты всякий раз прыгали в уже пустые окопы; немцы оставляли позиции, не выдерживая русского «ура». Атаки же немцев обычно отражались пулеметным, ружейным и артиллерийским огнем. До открытого штыкового боя дело не дошло ни разу.

Перед самым перерывом взводный скомандовал:

— На выпаде останься — коли!

Это было самое трудное упражнение. Мускулы живота напрягались до крайности. Выдвинув левую ногу вперед и во всю длину вытянув руки, надо было так крепко держать винтовку, чтобы она не шелохнулась даже тогда, когда взводный, пробуя умение и силу солдата, ударял кулаком по стволу.

Ротный командир на учение не явился.

В двенадцать часов рота вернулась в казармы. Саперы составили ружья в козлы и отправились строевыми командами в Преображенские казармы на обед. Обед в этот день был хороший: не селедочный суп, как обыкновенно, а щи и гречневая каша. В кашу вместо масла было положено сало.

В три часа дня рота снова вышла на учение — до шести часов вечера. По возвращении в казармы началась выдача увольнительных записок — одним до утра, другим до восьми часов вечера. Борису, как и многим другим, увольнительная записка не полагалась.

Сев на подоконник, Борис принялся чистить винтовку: он любил это дело, оно успокаивало его. Вынув затвор, он разобрал и до блеска протер тряпочкой каждую мельчайшую его часть. Он вспомнил, как в первые дни солдатской службы боялся разряжать винтовку. Ему казалось, что если нажать спусковой крючок, винтовка обязательно должна выстрелить, в каком бы положении ни был затвор. Взводный, подойдя, похвалил Бориса:

— Молодец! Понимаешь винтовку.

— Еще бы не понимать, господин взводный, — отвечал Борис, собирая затвор. — Чуть ли не год на фронте бился.

— Отчего не офицер? — осведомился взводный.

Борис на миг сам удивился: отчего он, действительно, до сих пор остался в солдатах? Он пожал плечами:

— На фронте очередь не подошла. Потом болезни, отпуск...

Он не сказал, что семь месяцев прослужил писарем: ему вдруг стало стыдно.

— Вижу, что парень ты боевой, — сказал взводный. — Экзамен при учебной команде сдашь, унтера получишь — и в школу. А то что тебе зря мотаться?

— Может быть, заявление подать ротному, чтобы…

Борис не знал, что ему просить у ротного, и замолк.

Взводный махнул рукой.