Лазоревая степь (рассказы)

Шел по лестнице вниз, заглядывая в черный пролет, под ноги сплевывал клейкую слюну. Сердце щемила скука. Высчитал, через сколько дней вернется, и чем ближе подползал желанный день, тем острее росло нетерпение.

В пятницу, 16 числа, не пошел на работу, с утра, не евши, ушел в знакомый переулок, залитый сочным запахом цветущих тополей, встречал и провожал глазами каждую красную повязку. Перед вечером увидал, как вышла она из проулка, не сдержался и побежал навстречу.

IV

Опять вечерами с нею или на квартире, или в комсомольском клубе. Выучила Илью читать по складам, потом писать. Ручка в пальцах у Ильи листком осиновым трясется, на бумагу бросает кляксы; от того, что близко к нему нагибается красная повязка, у Ильи в голове будто кузница стучит в висках размеренно и жарко.

Прыгает ручка в пальцах, выводит на бумажном листе широкоплечие, сутулые буквы, такие же, как и сам Илья, а в глазах туман, туман…

Месяц спустя, секретарю ячейки постройкома подал Илья заявление о принятии в члены РЛКСМ, да не простое заявление, а написанное рукою самого Ильи, со строчками косыми и курчавыми, упавшими на бумагу, как пенистые стружки из-под рубанка.

А через неделю вечером встретила его Анна у под’езда застывшей 6-этажной махины, крикнула обрадованно и звонко:

— Привет тов. Илье — комсомольцу!..

V

— Ну, Илья, время уже два часа. Тебе пора итти домой.

— Погоди, аль не успеешь выспаться?

— Я вторую ночь и так не сплю. Иди, Илья.

— Больно на улице грязно… Дома хозяйка-то лается: „Таскаешься, а мне за всеми вами отпирать да запирать дверь вовсе без надобности…“

— Тогда уходи раньше, не засиживайся до полночи.

— Может, у тебя можно… где-нибудь… переночевать?

Встала Анна из-за стола, повернулась к свету спиной. На лбу косая поперечная морщина легла канавой.

— Ты вот что, Илья… если подбираешься ко мне, то отчаливай. Вижу я за последние дни, к чему ты клонишь… Было бы тебе известно, что я замужняя. Муж четвертый месяц работает в Иваново-Вознесенске, и я уезжаю к нему на-днях…

У Ильи губы словно серым пеплом покрылись.

— Ты за-му-жня-я?

— Да, живу с одним комсомольцем. Я сожалею, что не сказала тебе этого раньше.

На работу не ходил две недели. Лежал на кровати, пухлый, позеленевший. Потом встал как-то: потрогал пальцем ржавчиной покрытую пилу и улыбнулся натянуто и криво.

Ребята в ячейке засыпали вопросами, когда пришел.

— Какая тебя болячка укусила? Ты, Илюха, как оживший покойник. Что ты пожелтел-то?

В коридоре клуба наткнулся на секретаря ячейки.

— Илья, ты?

— Я.

— Где пропадал?

— Хворал… голова что-то болела.

— У нас есть командировка на агрономические курсы, согласен?

— Я, ведь, малограмотный очень… А то бы поехал…

— Не бузи! Там будет подготовка, небось, выучат…

Через неделю, вечером, шел Илья с работы на курсы, сзади окликнули:

— Илья!

Оглянулся — она, Анна, догоняет и издали улыбается.

Крепко пожала руку.

— Ну, как живешь? Я слышала, что ты учишься?

— Помаленьку и живу и учусь. Спасибо, что грамоте научила.

Шли рядом, но от близости красной повязки уж не кружилась голова. Перед прощанием спросила, улыбаясь и глядя в сторону:

— А та болячка зажила?

— Учусь, как землю от разных болячек лечить, а на энту… — махнул рукой, перекинул инструмент с правого плеча на левое и зашагал, улыбаясь, дальше, — грузный и неловкий.

Кривая стежка

Как будто совсем недавно была Нюрка неуклюжей, разлапистой девчонкой. Ходила вразвалку, косо переступая ногами, нескладно помахивала длинными руками; при встрече с чужими сторонилась и глядела из-под платка чернявыми глазами смущенно и диковато. А теперь перешла Ваське дорогу статная, грудастая девка, на ходу глянула прямо, чуть-чуть улыбчиво, и словно ветром теплым весенним пахнуло Ваське в лицо.

На миг зажмурился, потом глянул вслед, проводил глазами до поворота и тронул коня рысью. Уже на водопое, разнуздывая коня, улыбнулся, вспоминая встречу. Почему-то стояли перед глазами Нюркины руки, уверенно и мягко обнимавшие цветастое коромысло и зеленые ведра, качавшиеся в такт шагам. С этой поры искал встречи с ней, к речке ездил нарочно по крайней улице, где был двор Нюркиного отца, и когда видал ее за плетнем или в просвете окна, то радость тепло тлела в груди; натягивал поводья, стараясь замедлить лошадиный шаг.

На той неделе, в пятницу, поехал в луг верхом — поглядеть на сено. После дождя дымилось оно и сладко попахивало гнилью. Возле Авдеевых копен увидал Нюрку. Шла она, подобрав подол юбки, хворостиной помахивала. Под‘ехал.

— Здорово, раскрасавица!

— Здорово, коль не шутишь, — и улыбнулась.

Соскочил с коня Васька, поводья бросил.

— Што ищешь, Нюра?

— Телок запропастился… Не видал ли где?

— Табун давно прошел в станицу, а вашего телка не примечал.

Достал кисет, свернул козеножку. Слюнявя газетный клочок, спросил:

— Когда ты успела, девка, вымахать такой здоровой? Давно ли в пятишки на песке игралась, а теперь ишь…

Улыбкой прижмурились Нюркины глаза.

Ответила:

— Што нам делается, Василий Тимофеевич. Вот и ты, в роде как недавно без штанов бегал в степь скворцов сымать, а теперь уж в хате, небось, головой за перекладину цепляешься…