Лазоревый мундиръ II: Смертоцвет

— Мы рыбаки… рыбаки… — тупо повторял пленник. Похоже, конструктивной беседы с ним пока не выходило. Ну, и бог с ним. В Корпусе есть специалисты по допросу. Пытать они его почем зря не будут, конечно, Корпус до такого не опускается без совсем уж крайней нужды. Но разговорить они умеют и менее радикальными методами.

Герман отвернулся и стал смотреть на темные пейзажи за иллюминатором. «Рыбак» что-то бормотал себе под нос. Прислушавшись, Герман с удивлением осознал, что тот, кажется, молится. Только молитва у него была какая-то своя, не православная. Слов было в точности не разобрать, но раза два он расслышал слово «Узорешитель»: пленник молил Узорешителя явиться в мир и освободить от оков земных всех страдающих невинно.

«Какова ирония!» — пронеслось в голове у Германа. «Парень молится Узорешителю, не зная, что тот давно уж явился в мир, да еще и находится от него на расстоянии вытянутой руки».

Невольно он погладил под курткой кобуру, в которой был револьвер. Ему даже показалось, что он ощутил исходящее от Узорешителя тепло.

Да, если вдуматься, он с этими ребятами хочет одного и того же. Изменить мир, освободить страдающих невинно. Интересно, хочет ли этого же князь Оболенский? Вероятно, хотя представления об этом освобождении у него, конечно, сильно отличаются от тех, что вертятся в головах у студентов-бомбистов. А ведь Герман еще совсем недавно и сам был таким студентом: почитывал время от времени запрещенные книжки, бывал на разных сходка — где, правда, больше пьянствовали, чем спорили о политике — и презирал жандармов, конечно же. «Голубой мундир» — это было самое позорное обзывательство, которым можно было наградить человека, уличенного в том, что доносит на товарищей. И за такую характеристику можно было получить в морду, особенно если она неосновательна.

И вот теперь он сам носит голубой мундир — точнее лазоревый. И не только не стыдится этого, но знает, что делает для будущего гораздо больше, чем те, кто до сих пор дерет горло в кабаках. Вот только прежние товарищи, конечно, в это никогда не поверят и не поймут. Почти никто из них, кроме Карасева, с ним нынче отношений не поддерживал.

Грустно. Впрочем, грустить некогда. Есть дело. Вот уже и пирс, от которого они отплыли несколько часов назад, еще засветло.

На пирсе должны были ждать люди Оболенского во главе с Таней. Но вместо них там стояли двое в черных мундирах. В первую секунду, как только Герман это увидел, он хотел скомандовать, чтобы повернули назад, но в следующий миг увидел еще одну фигуру: чуть позади черных стояла Таня, и ее волосы развевались на ветру. Она подняла руку и помахала им, так что Герман решил, что, видимо, лучше, все-таки причалить. Едва мотор катера остановился, а жандарм-шкипер перекинул трап, как двое тут же на этот трап взошли, и в одном из них Герман узнал того усатого полковника, с которым они столкнулись в кабинете Оболенского. Впрочем, неудивительно. Явилась, значит, Лиса Патрикеевна поживиться чужой добычей, украсть чужую победу.

— Какого… — проговорил, было, Герман.

— Поручик Брагинский? — спросил полковник.

— А то вы не знаете! — ответил Герман с вызовом.

— Именным указом вы отстраняетесь от операции и от руководства Зубцовским отделением до завершения внутреннего расследования, — проговорил черномундирный и протянул Герману бумагу. На бумаге в самом деле имелась подпись, то появлявшаяся, то исчезавшая, то вдруг поднимавшаяся с бумаги прямо в воздух и возвращавшаяся обратно. Хорошо знакомая каждому имперскому бюрократу подпись. Личный автограф Его Императорского Величества, который невозможно подделать, потому что он существует разом в нескольких временных слоях.

Пару мгновений Герман не знал, что сказать, переводя взгляд с бумаги на полковника и обратно.

Вот, значит, как. Пока они готовили операцию, враг тоже не сидел сложа руки. Они смогли каким-то образом срочно выбить именной указ — это дело непростое, и наверняка ходить за ним и уговаривать императора пришлось лично Апраксину или кому-то еще из высших сановников империи. Но уж если такой указ подписан…

Герман удивленно взглянул, но не на него, а на Таню. Та только головой покачала: дескать, ничего поделать нельзя.

— Хорошо, — сказал Герман и пожал плечами. — Только передам арестованного своему начальству.

— Арестованного вы передадите нам, — жестко произнес полковник. — На это тоже у нас имеется именное распоряжение.

«Вот тебе, бабушка и Юрьев день», — прокомментировал Внутренний Дворецкий. — «Торговали кирпичом, а остались ни при чем».

Это был удар ниже пояса. Нет, ну как так⁈ Шкипер погиб, Рождествин ранен, сам Герман только что носился под пулями, словно лисица в засаде, и ради чего? Чтобы вот так просто отдать пленного этим ублюдкам⁈

Но делать было нечего, и он кивнул жандармам, чтобы те вывели пленника. Тот смотрел по сторонам дико, явно не вполне соображая, что происходит, и почему две самые враждебные к революционерам службы из-за него схлестнулись. Полковник грубо взял пленника за плечо и потянул за собой.