Le diable noir

* * *

Ржевский умер на рассвете. Сделался совсем плох, опять стал бредить о звездах и планетах, о шелесте песка в песочных часах, о зубчатых колесах, перетирающих хрупкие человеческие жизни. Затрясся, засмеялся безумным смехом…

Я кинулся за Гельнером. А вернувшись, мы нашли поручика мертвым.

Попытался пересказать Денисову наш ночной разговор. Всё время сбивался. Я будто стал соучастником Ржевского в каком-то сомнительном розыгрыше. Будто разделил с ним его сумасшествие.

Денисов выслушал с самым внимательным видом.

— Тебе, Вихров, я верю. Что до Ржевского, по всему видать — он был славный малый… Однако странен его рассказ. Если сведения о продвижении к нам неприятеля подтвердятся, всё не напрасно… Честь и хвала герою! Мы встретим врага во всеоружии. Приходилось слыхать об этом молодчике Ферро… Похоже, предстоит нам с ним хлопот…

Командир задумчиво покусывал трубку.

Переданное мной накануне известие о смерти Багратиона погрузило Денисова в меланхолию. Он ничем не желал выдавать этого, но мы знали, как дорог был ему Багратион, как много сделал он для нашего партизанского дела, вызывавшего столько критики и пересудов в штабных кругах.

Задумчивое молчание Денисова было прервано конским ржанием за окном. Последовала серия возгласов, следом в двери настойчиво постучал часовой.

Оказалось, казачий пикет, стоящий на проселочной дороге из Дорогобужа в сторону села Лычевка, известил о приближении неприятельских колонн.

Такого количества французов нам еще не приходилось встречать в своих краях. Разбивая в пух и пленяя разрозненные группы фуражиров и отставших от армии мародеров, мы почитали себя хозяевами области. И вдруг прямо посреди наших земель марширует чуть ли не целый полк, сопровождаемый конной батареей и снующими окрест разъездами конных стрелков.

Как переменился Денисов! Вся его мрачность рассеялась. Процедил: «Вот и случай отдать почести праху героя!» Принялся рассылать вестовых, давать распоряжения, руководить приготовлениями к «Делу».

Хорунжий Еремеев вызвался достать «языка». Толстяк с бравыми рыжими усами, малиновыми щеками и маленькими, хитрыми глазками — он смахивал на маркитанта. Ему, казалось, более подошел бы колпак с кистью и засаленный передник, чем мохнатая казачья шапка с алым шлыком и серебряной чешуей и курчавая бурка, вздымающаяся повыше плеч двумя черными рогами. Это был самый отчаянный и опытный из разведчиков нашей партии.

Я упросился ехать с ним. Хотелось развеяться после гнетущего ночного разговора, после смерти поручика.

Еремеев согласился. У нас были хорошие отношения. Как-то он поведал мне о своей заветной мечте. Показал медальон, скрывавший маслом писанный портрет. Сперва я думал, что речь пойдет об амурной страсти, но пригляделся… Орлиный профиль, знакомая на весь свет шляпа. Еремеев объяснил, что с самого начала войны возит с собой этот портрет на случай, если представится шанс сверить личности, чтоб не вышло ошибки. Ухватить за шиворот самого антихриста, пленить его и доставить в штаб — самая заветная его мечта.

Я понимал его.

Провожать нас вышел лично Денисов.

— Не горячись, Вихров… Петра Иваныча жаль. И спасителя твоего бородинского жаль… Но мертвых обратно не воротить. А живые нам теперь — каждый человек на счету. На рожон не лезьте.

— Слушаюсь, господин подполковник!

— И вот еще… Про Ржевского. В Павлоградском полку я всех офицеров поименно знаю. И, знаешь что, корнет… Никакого Ржевского там отродясь не было.

Денисов похлопал меня по плечу, направился обратно в избу, готовить встречу неприятельским силам, идущим на Лычевку. Кем бы ни был на самом деле «поручик Ржевский» — рассказ его, хоть частично, начинал подтверждаться.

Оставалось лишь надеяться, что он не подтвердится в остальном…

* * *

Мы с Еремеевым вели коней на поводу, по мягкому мху, стараясь ступать неслышно, задрапированные хвойными ветвями, будто какие рождественские щелкунчики, обознавшиеся сезоном.

Вокруг была осень, в запахах прелой листвы и грибов, в дрожании золотой и багряной листвы на промозглом ветру. На миг между туч проглянула чистая синева, но затем вновь всё вскрыла тяжелая синяя завеса. Заморосил дождь.

Мы следовали параллельно проселку, не сводя глаз с дороги. Находились примерно на середине пути между французским отрядом и Лычевкой.

Скрип каретных спиц и плеск бочажков под копытами лошадей мы заслышали издали.

Молча переглянулись. Я кивнул, мол, готов…

На козлах кареты, снабженной строгим армейским гербом с непременной бонапартовской N, отчаянно нахлестывая лошадей, сидел совершенно экзотический тип. Красногубый, иссиня-черный африканец, в изумрудных чалме и шальварах, в расшитой золотом алой венгерке.