Лебединая дорога

Кто — на заморенном, шатающемся коне, кто — уцепившись за дружеское плечо, люди брели к реке… Умыть в живой воде лицо, спекшееся под коркой пыли и кровавого пота. Влить жадный глоток в горло, ороговевшее от крика и жары.

Пришел на берег, со стоном стянул порубленную кольчугу воевода Олег.

Приехал хан Кубрат. Под руки привели раненного в голову Торгейра Левшу.

Вернулись Ратибор с Радогостем и Нежелана. Разыскали бездыханные тела боярина Вышаты, старого Олава, Хельги Виглафссона…

Не было видно только Халльгрима хевдинга и Чурилы Мстиславича, кременецкого князя.

Дым плыл над рекой в вечереющем небе, жирной копотью оседая на лица…

Прибежал перегрызший привязь Волчок, обнюхал каждого, мертвого и живого; потом сел и жалобно, протяжно завыл…

Уже собрались ехать искать князя, когда кто-то из кременецких всмотрелся в удушливо клубившуюся тучу:

— Гляди, урмане идут… один другого несет! Сидевший рядом приложил к глазам согнутую ладонь. И вдруг вскочил на ноги с криком:

— Мстиславич!

И впрямь Чурила шел к ним сквозь полосы дыма, пронизанные косыми солнечными лучами! Качался, почти падал, но вновь обретал равновесие и шел. Лоб и скулы князя были черней вороненой кольчуги. Только на шрам копоть почему-то не легла, и он жутко белел, перерезая лицо.

Тяжелое неподвижное тело лежало у него на руках. Моталась в такт шагам у плеча князя желтоволосая голова.

А за Чурилой, задыхаясь, наполовину ослепнув от дыма, шел Видга. Он не мог нести Люта так, как Торлейв конунг нес его отца. Согнувшись вдвое, он тащил друга на плечах.

Приотстав, на трех ногах хромал за хозяином Соколик. И его не пощадила хазарская сталь…

Откуда что взялось! Кто только сумел подняться, бросились навстречу князю. Он отдал им Халльгрима и тут же сам зашатался, повисая на подхвативших руках. Кто-то тронул его кольчугу и отнял окровавленную ладонь.

— Да ты изрублен весь, княже…

Черный, как головня, Чурила вырвался и прохрипел:

— Не меня… его наперво! Может, жив еще… не он… я бы там лежал!

Молча сидели над погибшим отцом Нежелана и Лют. Так уж вышло, что при жизни боярин сам себя обокрал. Да про это ли теперь вспоминать!

Воин-словенин, широкоплечий, могучий, за шиворот приволок Любима. Сердце не камень: тот весь день простоял на коленях и все ныл и ныл об отце.

Неловко дернув связанными руками, Любим привстал и пополз к недвижному телу, скуля по-собачьи. Совсем уж было дополз, примерился поцеловать. Лют оттолкнул его, ударив ногой. Любим сунулся носом в землю и заплакал:

— Батюшка…

— О себе плачь! — сказал Лют. — А ему слава вечная и без твоих возгрей!

Говорил он с трудом. На его рассеченном лице из-под сплошных повязок виднелись только глаза.

Было такое сказание у самих же хазар… Отправил отец сына торговать в неблизком краю. Уехал сын и много лет не был дома, лишь пересылал с караванами добро и казну… И вот умер седобородый отец, однако еще прежде, чем послали весть сыну, все хозяйство прибрал к рукам расторопный вольноотпущенник, что помогал старику в делах. Вернулся молодой купец и не признал собственного дома!

— Ты кто такой? — сказал ему вольноотпущенник. — Я и есть сын, а ты здесь чужой человек…

И докатилась молва до самого хакана. И приказал хакан вырыть кости умершего. И заставил обоих окропить их кровью. И выплыла истина, когда кровь настоящего сына впиталась в отцовский прах, а кровь лжеца стекла наземь отвергнутая.

…Халльгрим очнулся, когда с него стаскивали рубашку. И увидел гардского конунга: тот сидел на песке и, держась за грудь, надсадно выкашливал из себя дым.

Вот подошел Торгейр Левша. Долго молча смотрел на князя, потом сказал:

— Так, значит, это ты разделался с моим стариком. Он держал в руке копье Гадюку, так много крови пролившее в этот день.

— Должно, я, — отозвался Чурила. Глаза у него были — красные и слезились. — Виру запросишь, Годинович? Но Торгейр медленно покачал кудрявой головой:

— За отца виру не берут. Надо бы мне мстить тебе за него, конунг…сказал он, и усмешка, больше похожая на судорогу, прошла по лицу. — Но я не буду тебе мстить…

И пусть тот знаток древних обычаев, которому взбредет на ум назвать Торгейра трусом, осмелится произнести это вслух!

Потом Халльгрим заметил Видгу… Сын смотрел на него, закусив губу. Их глаза встретились — в первый раз со времени праздника Йоль.

— Не ввел я тебя в род, — сказал Халльгрим. — Вернешься домой, передай привет Вигдис. Удачи тебе, малыш…

Собственный голос показался ему удивительно слабым, и он подумал, что это не к добру.

Видга бросился к нему, схватил его здоровую руку, точно пытаясь удержать…

— Ты сам обнимешь ее, отец! — И именно в этот миг Халльгрим понял, что все-таки не умрет.

***

Долго же они будут вспоминать этот бой. Долго будут говорить о подрастающих детях — родились в тот год, когда воздвигали на хазар великую рать! Но все это будет потом. А пока наступил всего лишь следующий день, и они хоронили погибших.