Лебединая песнь

– Товарищи, – начал он зычным голосом, делая ударение на последнем слоге и словно выдавливая из себя слова, – в дни, когда все советские граждане, в том числе и мы – ударники нашего завода, с небывалым подъемом трудимся на пользу социалистического строительства, капиталистические акулы и их прихлебатели замышляют погубить молодую советскую республику. С помощью кулаков, буржуев и белобандитов всех мастей они хотят насадить нам снова ненавистный капиталистический строй. Но этому, товарищи, не бывать! Подлые капиталисты просчитались – мы не дадим им сунуть к нам свои свиные рыла! Даром, что ли, мы кровь проливали? В ответ на их происки мы – пролетарии завода «Красный Выборжец» заверяем партию и правительство, а также товарища Сталина, что будем работать еще лучше и еще бдительней будем следить, чтобы в наши ряды не закралось ни одного предателя-контрреволюционера, особливо из белогвардейского охвостья. Товарищи, будьте бдительны!

Аплодисменты прервали эту вдохновенную речь, которая с исключительной меткостью передавала ходячие стереотипные фразы и выражения, принятые на митингах, почти ежедневно происходящих на заводах и предприятиях.

Шура Краснокутский, отбывая свой фант, сел к роялю и стал наигрывать кое-как «Дон-Грея», охая и жалуясь на свою судьбу. Услышав звуки фокстрота, Валентин Платонович насторожился, словно боевой конь, и расшаркался перед Лелей, но та растерянно пролепетала:

– Я не танцую… Наталья Павловна и мама не позволяют… фокстрот.

– Господи, прости мне! Кажется, я уже во второй раз нарушаю благонравие этого дома! – сказал Валентин Платонович. – Пройдемтесь разочек, Елена Львовна, пока старших нет. Уж неужели вовсе не умеете?

Леля робко положила руку ему на плечо.

– Попробую, только не проговоритесь при маме, пожалуйста! Я у нашей соседки-евреечки танцевала раз… Если мама узнает, она меня к ней не пустит.

Оба танцевали очень хорошо с налетом изящной эксцентрики, не выходящей из рамок хорошего тона. Но как только у двери послышался голос француженки, Леля вырвалась из рук Валентина Платоновича.

– А ты, Дашков, что же не танцуешь? – спросил Фроловский, подходя к Олегу.

– Не умею и я, – ответил Олег. – Просидев семь с половиной лет в чистилище, не имел возможности научиться, а в те годы, когда я был в числе живых, этого танца еще в заводе не было.

– В чистилище? – повторил Фроловский, и лицо его стало серьезно. – Так ты уже отбыл это? А я пребываю в приятном ожидании. Моя maman не засыпает раньше шести утра, все ждет… Даже сухарей мне насушила и чемодан собрала на всякий случай.

Звуки вальса прервали их разговор. Валентин Платонович живо поймал Асю и закружил по комнате, но почти тотчас им пришлось остановиться, так как Шура сбился. Воспользовавшись паузой, Ася сказала тихо:

– Валентин Платонович, я вас хотела предупредить: не расспрашивайте Олега Андреевича – у него все погибли, и я заметила, что ему тяжело говорить.

Олег видел со своего места, что они переговариваются вполголоса и что Валентин Платонович взглянул раза два в его сторону. Опять ревнивая досада всколыхнулась на дне его души. «Не уступлю! Если есть справедливость и милосердие, она полюбит меня! А он всегда был циником; я помню, как он просвещал меня по некоторым вопросам… Когда он рядом с ней, они напоминают сатира и нимфу!»

Между тем Ася и Леля побежали в спальню, где разговаривали старшие, и вытащили оттуда Нину, умоляя ее сыграть им вальс. Нина должна была в этот вечер петь во втором отделении какого-то шефского концерта и уже собиралась уезжать, но, уступая просьбам молодежи, села за рояль. Если звуки фокстрота ничего не говорили сердцу Олега, то звуки знакомого вальса расшевелили в нем воспоминание о вальсах в доме отца под эти же «Маньчжурские сопки». Однако мысль, что Валентин Платонович сейчас подойдет к Асе и опять обнимет ее талию, подхлестнула, и он поспешил пригласить ее.

«Какая прекрасная пара! – подумала Нина, проследив за ними глазами. – Ну, слава Богу, что хоть сегодня он доволен и весел!» Наталья Павловна тоже наблюдала за порхающей внучкой; глаза ее и Нины встретились, и обе без слов поняли друг друга: если бы не постоянная опасность, нависшая над головой Олега, можно было бы мечтать о том, чего приходилось опасаться теперь.

Француженка смотрела с умиленной улыбкой:

– Ma pauvre petite Sandrillone va bientot devenir une princesse et plus tard une dame d’honeur – apres la restauration! ^[48]

Елочка из своего угла смотрела с укором: «Танцевать, когда Россия распята? Когда в лагерях томятся его товарищи? Он после всего, что пережил, может танцевать?» Вечеринка все менее и менее делалась ей по душе. «Все это очень мило, но почему, если в гостиной присутствуют девушки, в разговорах следует придерживаться шутливо-пустых тем? Неужели нельзя поговорить серьезно? С ними обращаются как с куклами или с фарфоровыми вазами, и им это, кажется, нравится! Как будто ничего, ничего не изменилось! Как будто не было ни войны, ни революции и мы в салоне 80-х годов».