Лебединая песнь

Аннушка объяснила, что Мика еще на рассвете ушел в тюремную очередь, а оттуда – на завод. Выходить на работу Вячеславу предстояло только на следующий день; он заперся у себя караулить возвращение Мики и занялся составлением прошения в Кремль, которое подавал от лица своего дяди – середняка, несправедливо, по его мнению, обвиненного в кулачестве, – одно из наиболее тягостных впечатлений, вынесенных им из поездки в деревню.

Только в конце дня он услышал в кухне «трубу иерихонскую», как называла, бывало, Нина зычный голос брата.

– Давайте, давайте, Аннушка, голоден так, что нипочем гиппопотама съем. – Мика, по-видимому, не терял бодрости.

Отложив бумаги, Вячеслав поспешила в кухню, где «юный Огарев» трудился над своей порцией щей за покрытым аккуратной клеенкой столом – форпостом Аннушки.

– Здорово, Мика! Ешь, ешь, поговорить еще успеем, – и Вячеслав пожал ему руку.

– Разговоры наши будут невеселые, друже, так как дела у нас пошли прескверно, однако на аппетите моем это, как видишь, не отражается, – продолжая уплетать щи, откликнулся Мика. Спустя полчаса в разговоре один на один Мика рассказал Вячеславу про свою двухминутную аудиенцию у прокурора (аудиенцию, которой пришлось добиваться в течение трех недель). Антисоветская настроенность, антисоветская пропаганда, пассивное пособничество и прикрывательство – все это тучей собралось над головой Нины – статья 58, параграфы 10, 11 и 12-й.

– Ты бы посмотрел да послушал, что там делается, – говорил Мика. – Передачу принимают от ограниченного числа лиц, а стоят несметные толпы. Приходится приходить к пяти утра, чтоб быть в числе первой сотни. Построиться очередью у тюремных ворот не всегда удается – милиция разгоняет. Ну, прячемся тогда по соседним воротам и подъездам, а как двери откроются, мчимся сломя голову! Тут уж ноги выручают. Но если тебе и посчастливилось занять одно из первых мест, ты все-таки не гарантирован, что передачу у тебя примут – высунется вдруг хамская морда и заявит: сегодня, дескать, принимаем только для уголовных! Вот и убирайся ни с чем. Стояла раз со мной рядом дама – баронесса Остен-Сакен у нее засадили и мужа и сына; мужа за то, что с английским королем играл в карты, когда в качестве флигель-адъютанта сопровождал Николая в Лондон; сына за что – не знаю; сына расстреляли, а старый барон, узнав об этом, в тюрьме повесился! Рявкнули они ей это из своего окошечка… Упала; я подымал.

– А то пристала раз ко мне там – в очереди – крохотная старушка, деревенская – с котомкой, в валенках; просила указать ей прокуратуру, да пока я переводил ее через улицу, объясняла, что хлопочет за сына. Выразилась она совершенно необыкновенным образом: «Вот сколько у нас по колхозу наборов в тюрьмы было, а мы с Миколкой все держались, а теперешним набором прихватили и моего Миколку», – вот тебе голос народа! «Набор в тюрьмы» – слыхал ты что-нибудь подобное?

Вячеслав встряхнул своими всегда всклокоченными волосами, словно конь гривой, очевидно, для освежения своих умственных способностей, и сказал:

– Мика, ты не преувеличиваешь? Не пугаешь?

– Я, что ли, баба-сплетница? Позволь заметить, что мне в настоящее время не до шуток.

– Извини: сорвалось с языка… – Вячеслав сжал себе виски обеими руками. – Откуда такое искривление генеральной линии партии?

– Такие, милый мой, искривления у Николая не водились! Дзержинский ли, Менжинский ли, Ягода ли, Медведь ли – все одно и то же искривление. Воображаю, какие еще впереди!

– Тебе легко возмущаться, Мика! Эта власть тебе чужая. Твои деды и прадеды – помещики, сестра – титулованная. А для меня это все свое, кровное! Я в шестнадцать лет взял винтовку: бои, окопы, бессонные ночи, ранения – я через все прошел! Не жаль было ни сил, ни здоровья, ни времени… Верил, что строим счастливую жизнь, что навсегда покончим с произволом, неравенством, нищетой. Мне мерещились ясли, заводы, родильные дома, мирное строительство, сытые дети, и вот теперь – эти опустевшие деревни, ропот, разделение… и этот террор…

– Да – террор! Теперь, через пятнадцать лет после революции, когда нет ни войны, ни сопротивления…

– Врешь, сопротивление есть! Пассивное, но упорное и злое, которое ползет из каждой щели. Взгляни на себя, на Олега Андреевича – разве вы нам друзья? Разве вы нам поможете? Злорадство и ненависть прут у вас из всех пор! Вы радуетесь каждой нашей неудаче!