Лебединая песнь

Так эта встреча все-таки осуществилась здесь, по эту сторону!

Оборванные тучи то закрывали звезды, то открывали их; деревья сквера раскачивались от ветра, за реальным вставало нереальное. Сердце бешено билось, голоса не было, чтобы отвечать.

– Вы меня не узнаете? Но ведь вы были, не правда ли, сестрой милосердия в Феодосии в двадцатом году?

– Я вас узнала… я… я только удивлена. Я вас считала погибшим, – прошептала она.

– Как видите, я не погиб. Не знаю уж для чего, но жив остался. Я увидел вас в зале и осмелился подождать. Вы были так добры ко мне когда-то, что я не мог уйти, не засвидетельствовав вам своего глубокого уважения. Я надеюсь, вы извините мне мою смелость?

Она кивнула головой, довольная этой корректностью.

– Вы разрешите мне немного проводить вас, чтобы поговорить хоть несколько минут?

Она отделилась от стены и пошла по тротуару. Он пошел рядом, он не взял ее под руку по советской моде, характерной своей бесцеремонностью, и ей это понравилось.

– Сестрица… ах, что это я?! Извините за старую привычку.

– Это слово мне дорого. Им вы меня не обидите, – ответила она, и голос ее дрогнул.

– Я ведь не знаю вашего имени и отчества; не откажитесь сообщить, – проговорил он опять с той же почтительностью.

– Елизавета Георгиевна Муромцева.

– Я с очень теплым чувством смотрел на вас в зале, Елизавета Георгиевна. Я вспоминал, какой вы были замечательной сестрой – всегда терпеливой, внимательной, чуткой, – вот таких описывают в литературе. Ведь я, бывало, ждал и дождаться не мог ваших дежурств.

«Так вот что!» – подумала Елочка, и слезы полились из ее глаз. Пришлось вынуть из муфты платочек.

– Я так любила всю мою палату, – прошептала она, вытирая глаза, – для меня таким горем было, когда я узнала о расправе с моими ранеными… Я была тогда больна тифом. А потом, когда поправилась, я так терзалась…

– Вы были больны… да, я помню, я о вас спрашивал.

– Даже теперь горько вспомнить, – шептала она, – это была жестокость свыше всякой меры.

– О да! Жестокими они быть умеют, – сказал Олег, и подумал: «Она не боится быть откровенной, она смелее меня».

– Я была уверена, что и вы… Что и вас тоже… Как вы спаслись? – спросила Елочка.

– Меня спас все тот же мой денщик. Он подменил мне документы и перенес меня в солдатскую палату. Там нашлись предатели, которые многих выдавали, но меня это каким-то образом не коснулось. Елизавета Георгиевна, я вижу, я вас расстроил; эти воспоминания, по-видимому, вам тяжелы… извините.

– Пусть тяжелы. Я хочу знать. Вы долго еще лежали?

– Всего я в госпитале был около трех месяцев, последние три недели уже при красных. При первой возможности – едва я смог встать на ноги – я поспешил оттуда убраться. Мы с Василием укрылись в заброшенной рыбацкой хибарке. Василий устроился лодочником на пристани, а у меня сил еще совсем не было. Я почти все время лежал. Он приносил мне хлеб и воблу. У нас был план перебраться на лодках в Голисполийский лагерь, как только я поправлюсь настолько, что смогу грести и минует полоса штормов… Но мы этого не осуществили: хотя Россия стала для меня мачехой, но ведь еще недавно была матерью!

– Я понимаю, понимаю вас! Что же дальше? Эта предательская регистрация – являлись вы на нее?

– Нет, на эту удочку я не попался, что, впрочем, ничему не помогло: нас все равно выследили и задержали.

– Как «задержали»? Так вы все-таки подвергались репрессиям?

– Да, Елизавета Георгиевна: семь с половиной лет я провел в Соловецком концентрационном лагере. Я совсем недавно вернулся и почти тотчас попал в больницу. Вы видите, мне рассказывать нечего: я все эти годы не участвовал в жизни.

Она остановилась.

– Соловки! Соловки! – и схватилась за голову. Муфточка и маленький платочек упали к ногам. Олег быстро поднял.

– Какие чудесные духи! Из тех, которые я любил раньше. Вы вся прежняя, не теперешняя, Елизавета Георгиевна.

Щеки Елочки слабо вспыхнули при упоминании о духах.

– Я надеюсь, Елизавета Георгиевна, что с вами жизнь обошлась милостивее – надеюсь, что вы репрессиям не подвергались?

Она рассказала о себе, но очень коротко. Тысячи вопросов к нему вертелись на ее губах, но она опасалась показаться навязчивой и не решалась их задавать, на один все-таки отважилась.

– А как ваше здоровье? После такого ранения концентрационный лагерь… Как вы выдержали?

– Я и сам удивляюсь. Выдержал как-то. Рана в висок зажила, а рана в боку несколько раз открывалась. Мне сказали, что в ней остался осколок, который дает постоянный плеврит. Но плеврит привязался ко мне после «шизо».

– Что такое «шизо»? – спросила она с недоумением.

– Вы не знаете? Слава Богу, что не знаете! Так называются в лагере штрафные изоляторы, в которые сажают за провинности. В Соловках шизо был большой избой без крыши – один сруб, туда в морозное время запирали на ночь людей, предварительно заставляли снимать верхнюю одежду и обувь. Я дважды повергался этому.

Лицо Елочки потемнело.

– Изверги! Палачи! Сатанисты!

– Тише, тише, Елизавета Георгиевна! Нас могут услышать.