Лебединая песнь

– Подожди, подожди! – тотчас напускалась Леля, – Видишь, я еще не высморкалась и не уселась. Всегда не вовремя!

Ася пережидала несколько минут и задавала снова.

– Стой! – тотчас раздавалось восклицание Олега. – Слишком высоко! Мне за тобой не вытянуть, возьми по крайней мере на два тона ниже.

Ася задавала в третий раз. Голоса были недурны у всех троих, особенно у Лели, и при удачном исполнении Наталья Павловна и мадам требовали bis. При разучивании, однако, неизбежно подымался шум.

– Ми чистое, Леля, ми чистое! – кричала Ася. – Ты детонируешь!

– Шумишь попусту! Я понятия не имею, в какой тональности мы поем, и название ноты мне ничем поможет. Вот Сергей Петрович показывал мне голосом, и с ним я была, как за каменной стеной.

Лицо Аси принимало обиженное выражение.

– Я стараюсь, как могу, а вы оба безухие: ты, Олег, тоже не дотягиваешь верхнюю ноту, и получается насквозь фальшиво.

– А ты не завышай, когда задаешь тон. Я и так давлюсь на верхнем соль. Я не умею петь фальцетом.

– Я не завышаю! Всегда-то я у вас виновата! Ну, постарайтесь! Ну, милые, ну, дорогие! Постарайтесь!

– Ася, если ты будешь так волноваться на этих спевках, я запрещу тебе эти занятия! – раздавался голос Натальи Павловны.

Для Олега эти вечера в домашнем кругу и постоянное соприкосновение с целомудренной душой, лишенной самого тонкого налета пошлости, были целительным бальзамом. «Я готов был проклясть свою жизнь, а между тем, если бы не было этих мук в недавнем прошлом, я, может быть, вовсе не познакомился бы с ней. В прежнем обществе я легко мог еще юношей влюбиться в одну из многих очаровательных девушек и не узнал бы лучшей из лучших. Я готов благословить и раны, и лагерь, а вот большевиков благословить все-таки не могу – они враги моей Родины и палачи моей семьи».

У Аси были свои мысли по поводу ее отношений с Олегом, но она доверяла их только Леле.

– Знаешь, мне иногда очень стыдно за мое счастье… Ты удивляешься? Я не знаю, как это объяснить… Когда я вижу вокруг себя столько печальных лиц: бабушку, твою маму, Нину Александровну и еще многих, мне делается как-то совестно за свой сияющий вид и за свое слишком большое счастье. Почему только я?

– Но твоя бабушка и моя мама были счастливы в свое время. На мой взгляд для полного счастья тебе не хватает еще многого, – возразила Леля.

– Смотря по тому, в какой плоскости, Леля! Жизнь идет теперь с такими чудовищными искажениями и ненормальностями, что безоблачным счастье, конечно, быть не может. Я бы хотела вернуть дядю Сережу и еще многих, многих; я бы хотела, чтобы мне не приходилось постоянно опасаться за Олега, он часто говорит: «Твой муж ненадежен!» – и всегда ждет вызова «туда»; я бы хотела, чтобы Олег не вынужден был работать так долго, он взял уроки после службы и очень устает… Конечно, я многое бы хотела изменить, но это касается внешней жизни, а я имела ввиду наши отношения: в плоскости отношений я бы не могла быть счастлива больше, чем теперь, а я в ведь очень требовательная: если бы я хоть раз услышала, что муж говорит со мной небрежно, ворчливо или с упреком, мне стало бы невыносимо обидно, и я бы этого уже никогда не забыла. Но я вижу, что его взгляд становится лучистым, когда обращается на меня, – вот мое счастье.

Леля задумчиво помешала в камине, около которого они сидели.

– Интересно, каков-то будет «мой»? Он должен быть немного в другом роде. Мне мужчины из «бывших» не нравятся. Они все какие-то пришибленные, с постными лицами. Шура – невинный теленок и маменькин сынок; твой Олег – мужчина, конечно, настоящий, но он слишком серьезен и чересчур уж пропитан хорошим тоном. Валентин Платонович интересней, но рискнуть, шикнуть, завертеть остерегается – опять хороший тон; в дворянской семье с девушкой мужчина должен держаться уже известным образом, а мне все это приелось до тошноты.

– Валентин Платонович ухаживает за тобой, – сказала Ася.