Лебединая песня

Посредине площади горела машина. Пламя было такое сильное и яркое, что у людей, собравшихся вокруг, не возникло и мысли о помощи. Никто из находящихся в машине не мог остаться в живых. Там просто некого было спасать.

Хотя нашелся один долговязый придурок, который, с разбегу врезавшись в толпу, попытался приблизиться к охваченной огнем машине.

Вот его и спасли. Пришлось, правда, с ним повозиться – оказался сильный, черт, едва одолели. Хотели сдать его полиции, чтобы немного остыл, но оказалось, что он и сам полицейский.

* * *

На другой день после похорон Карл находился дома. Он сидел в своем кабинете, за столом с пишущей машинкой, в которую был вставлен начатый лист. Первые слова там были напечатаны, когда они были еще живы, а последние, в середине четвертой строки, – когда уже нет.

Он был один.

Плачущих девочек увез на побережье дядя Винсент. Прислугу Карл отпустил, щедро заплатив за два месяца вперед. Телефон выключил, на звонки в дверь не отзывался.

Он уже знал, разумеется, что это был не несчастный случай. В машину было заложено мощное взрывное устройство, снабженное таймером.

Знал он и о том, что расследование взял на себя лично окружной прокурор.

Знал, но никаких чувств по этому поводу не испытывал. Все чувства были отключены, кроме боли.

Что же касается мыслей, то они тяжело и плавно, словно мертвые листья, двигались по тому же, очерченному болью кругу. Если бы не... разбитая машина тестя… внезапно отмененное совещание... его (будь оно проклято!) предложение взять «Додж»... его (будь проклят он сам!) холодность с женой, толкнувшая ее на эту поездку… она была бы сейчас жива. Тесть, чудаковатый, но добрый, хороший человек, был бы сейчас жив.

То, что в этом случае он сам, скорее всего, вознесся бы на небо в дыму и пламени, значения не имело. Если бы он мог заменить их собой, он сделал бы это не раздумывая.

Только это невозможно. Ничего нельзя исправить и ничего нельзя изменить. Нельзя даже попросить прощения, потому что не у кого.

В углу кто-то тихо кашлянул.

Карл нехотя перевел туда взгляд воспаленных, запавших, обведенных темными кругами глаз.

В углу, в кресле, обнаружился ацтек с суровым, резким, словно высеченным из красноватого камня лицом – старый учитель Карла.

Карл не удивился его появлению. В его нынешнем состоянии он не удивился бы, даже если б там оказался Авраам Линкольн или, скажем, архангел Михаил.

К тому же для настоящего ацтека оказаться внутри наглухо запертого дома, хотя бы и без приглашения хозяев, – это такие пустяки, о которых не стоит и говорить.

Не стал говорить об этом и старый ацтек.

Не стал он также тратить время на утешения, соболезнования и призывы держаться и взять себя в руки. Настоящим ацтекам чужды формальности.

Голосом сухим и бесстрастным он заявил, что завтра Карл должен быть готов отправиться с ним в небольшое путешествие. Они поедут в одно место высоко в горах, где вот уже много веков хранится фамильное достояние Лопесов, являющихся, как Карлу известно, прямыми потомками Монтесумы II, – в золоте, золотых монетах, золотых слитках и золотых же украшениях на общую сумму... тут ацтек назвал сумму, которая заставила бы встрепенуться и святого. Но Карл остался безучастным.

Ацтек, решив, что Карл его не расслышал или не понял, повторил раздельно, четко и ясно, что после смерти жены и тестя все эти сокровища принадлежат ему.

После чего пожал плечами и удалился так же тихо и незаметно, как и возник.

А через сорок минут после его ухода Карла пришли арестовывать.

Пришедшие трое, каждому из которых Карл был хорошо знаком, чувствовали себя далеко не в своей тарелке. Подписанный окружным прокурором ордер на арест казался им откровенной и подлой несправедливостью по отношению к человеку, который никогда и никому (преступники не в счет) не причинил никакого зла.

Посовещавшись в прихожей (Карл стоял тут же, безучастно подпирая стену, и молча ждал), они сказали ему, что он может уйти. У него есть целый час времени. За час из международного аэропорта Бенито Хуарес улетят полдюжины самолетов – в том числе и в те страны, с которыми у Мексики нет соглашения о выдаче преступников. А если ему, Карлу, нужны деньги, то вот... и они принялись выворачивать карманы.

Впервые за последние несколько дней по лицу Карла скользнула тень улыбки.

Он несколько встряхнулся.

Он крепко пожал им руки.

И наотрез отказался бежать.

С искренней печалью, но и с облегчением, что не пришлось идти ради него на должностное преступление, они отвезли Карла в прокуратуру. По дороге они всячески подбадривали его, строили собственные версии, выражали надежду и готовность помочь и даже наручники ему надели лишь перед самой дверью окружного прокурора.

Окружной прокурор, которого за глаза называли ходячим воплощением законности, гордился своей репутацией – не меньше, чем роскошным, шитым золотом, со шнурами и позументами, мундиром, в котором он щеголял при каждом удобном и неудобном случае. Злые языки поговаривали, что он в нем спит, но это, разумеется, было неправдой.