Лебединая стая

Клим Синица заставил братьев написать заявление, в котором они оба обязывались отныне считать Даринку равноправным членом семьи и владелицей третьей части имущества, так скрупулезно описанного Бонифацием. Синица радовался этому своему решению и велел председателю довести его до сведения Даринки, но Кочубей сейчас думал о себе — как же тут не думать, когда все накалено, а рядом такая бестия, как Бонифаций.

Дверь приотворилась, в ней показались рога, а потом и голова с жидкой бородкой. Вошел козел. Он наведался перед тем в чью-то торбу с овсом, несколько зернышек прилипло к его влажной ноздре, и теперь он пытался слизнуть их.

— Это еще что за субъект? — спросил Синица, не узнав его (Фабиан сменил на зиму масть).

— Тоже одна из жертв Бонифация, — глубокомысленно проговорил Панько Гарехтович. — Движимое имущество Левка Хороброго. Странно, что и о нем не написано… здесь. Ну, да что писать, износилась скотина в лоск, стар уже, никуда не годен. Никаких доходов у Левка Хороброго от него нет. Был конь, да изъездился…

Гость подошел к бадейке, которая летом стояла в прохладных сенях, а зимой здесь, отсунул мордой деревянную крышку, служившую Савке сиденьем, и, вволю напившись после овса, зашагал в самый теплый угол, возле печки, где любил лежать во время собраний, медленно опустился на передние колени, улегся и тут же погрузился в дремучий сон.

А между тем дело дошло и до самого Бонифация. Его имущественный ценз, злонамеренно преувеличенный, как и надлежало, Паньком Гарехтовичем, давал основание приписать секретарю сельсовета соответствующую цензу немалую сумму. Но тут вбежал запыхавшийся Савка и, захлебываясь от собственного смеха, сообщил, что у Зоей только что родился мальчик. В честь отца его уже назвали Бонифацием. Это сразу меняло положение, и даже фининспектор из Глинска не настаивал, чтобы Бонифация Лясоту обложили «экспертом». Не настаивал и Панько Гарехтович, смекнув, что после секретаря очередь дойдет и до председателя, А ведь его заработки хорошо известны фининспектору, не говоря уже о Климе Синице, у которого были о них еще более конкретные представления.

Потом подошел и сам Бонифаций, торжественный, взволнованный, даже несколько смущенный появлением на свет еще одного Бонифация. Клим Синица поздравил его, пожал ему руку и фининспектор, но не за сына, разумеется, а за ценные сведения о вавилонянах. И только Кочубей при появлении Бонифация так отпрянул, что чуть не отломил спинку кресла, на котором сидел. Потом смерил своего секретаря едким взглядом и обратился к Синице;

— Если мы когда-нибудь останемся без сала, то из-за него. Отныне обещаю вам, мой нож не коснется ни одного боровка. Пускай Вавилон плодит кабанов. Пускай.

— Успокойтесь, я еще не все о вас написал… Не все, Панько Гарехтович.

— Нет, вы видите, с кем я должен служить?

— С кем? — спросил Бонифаций.

— С Кармелитом! — выпалил Кочубей. Бонифаций хлопнул дверью.

Однако на крыльце его встретили со всех сторон таким шипеньем, что пришлось отступить в сени. Со двора закричали:

— Вот кто нас продает!

— Выходи, Кармелит! Не прячься! Все равно не спрячешься!

— Шкура вавилонская!

— Антихрист!

— Граждане! — напомнил о себе милиционер в полушубке. — Тихо! Здесь вам не сход!

Еще Савка привел Скоромных, отца с двумя сыновьями. Они держались кучкой, ни с кем не заводили разговоров, им понадобилась бы не одна ночь, чтобы вжиться в эту тревожную, непривычную атмосферу, и, когда их позвали в сельсовет, они бежали так кучно, словно это был один человек. Такого единения душ вавилонская природа еще не создавала, это был, пожалуй, первый случай. А когда они вернулись на крыльцо и кто-то из толпы спросил:

— Сколько? — все трое замахали руками и сразу же заторопились домой. Под ними даже снег пищал, как под одним человеком.

Потом Бескаравайные, Пирныкозы, Валахи, Журавские, Буги, Чапличи — Савка водил их до самого рассвета. Бонифаций ничего не пропустил в их доходах, вписал все движимое и недвижимое, подсчитал их достаток лучше, чем они сами сделали бы это, и теперь должен был стоять в сенях, за дверью, долговязый, одинокий, но справедливый равно к родичам и неродичам, к православным и католикам, к богатым и бедным. Лишь когда двор опустел, он вышел из своего убежища и потащился домой, чтобы присутствовать при первом купании. А Паньку Кочубею и вовсе туго пришлось, он чувствовал, что в эту ночь власть над Вавилоном выскальзывает из его рук, как боровок-переросток, с которым одному не управиться.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ