Лебяжье ущелье

Глядишь, так и жизнь у девочки наладится, тетя Ксана желала этого совершенно искренне, как будто не понимала, что может опять остаться одна-одинешенька, меж четырех холодных стен, что никогда они не будут больше коротать тихие вечера за чаем с пряниками, ходить вместе в кино, говорить о прочитанных книгах, никто не подаст ей в старости стакана воды и не сбегает в аптеку за аспирином! Но она, жалкая горбунья, могла думать только о других и никогда о себе и ничего никогда для себя не хотела…

Не прошло и месяца, как шрамы на лице Ганны изгладились совершенно, и на проплешинах отросли волосы, всего примерно на полпальца. Ганна продолжала носить парик, но сознавала, что это ненадолго. Ганну интересовало, как на ее новый облик отреагирует Семен Наумович, но старый ювелир неделю назад неожиданно взял отпуск и куда-то исчез, такое с ним бывало. Все же он явился как-то уже под вечер в пятницу, к этому моменту Ганна устала отражать наскоки его требовательных клиенток. Маргарита Ильинична же ни разу не пришла… Впрочем, Ганна не вспоминала ее, словно образ загадочной дамы потускнел и истерся в памяти – как тускнеют и истираются монетки от долгого хождения по рукам. Ей казалось даже, что образ Маргариты Ильиничны кто-то специально удаляет из ее памяти – хотя, как такое возможно?.. Одним словом, Семен Наумович явился перед самым закрытием, и выглядел он несколько неадекватно, был встрепан и беспокоен, и явно под хмельком.

– А знаешь, Ганночка, – начал он вместо приветствия. – Знакомая-то наша общая скончалась.

– Какая знакомая? – спросила Ганна, хотя никакой другой общей знакомой, кроме Строганцевой, у них с Семеном Наумовичем не было.

– Марго, Маргарита Ильинична. Я только что из больницы.

Ганна постаралась как можно убедительнее ахнуть – всплеснула руками, покачала головой, вздохнула и с волнением в голосе спросила:

– Что же с ней случилось?

– Какая-то ужасная болезнь, представь себе, – ответил директор. – Прогена, что ли… В четверг на прошлой неделе почувствовала себя дурно. Ее госпитализировали в отличную клинику и там поставили диагноз. Страшная, неизлечимая болезнь, передается по наследству. Она позвонила мне, и я был с ней все эти дни, помог в кое-каких формальностях… Похороны в понедельник, и я на тебя, голубушка, очень рассчитываю. У бедняжки не было родных, так что уж проводим ее в последний путь, почтим покойную… Одинока она была, одинока…

Несмотря на одиночество Строганцевой, у больничного морга, откуда ее должны были отвезти на место последнего упокоения, собралось порядочно народу. Ганна догадалась принарядиться – черное платье, строгое, но открывающее колени, туфли-лодочки на тонких каблуках, нитка жемчуга на шее, букет белых гвоздик. Под руку с импозантным Семеном Наумовичем она смотрелась весьма эффектно. И это оказалось тем более кстати, что на нее смотрели. Глазели, можно сказать.

– Слетелись, вороны, – свистящим шепотом заметил Семен Наумович. И кивком головы показал на кого-то. Ганна проследила направление его взгляда и поняла, кого имеет в виду старый ювелир. Молодой мужчина, высокий, с ранней сединой в темных волосах. Он тоже смотрел на них.

– Кто это?

– Никто, – отмахнулся Семен Наумович. – Пойдем, детка, нужно проститься с Маргошей…

Пристраивая свой букет (тот все норовил соскользнуть с атласного покрывала на груди покойной), Ганна краем глаза успела увидеть, что страшный сон оказался до странности точен. От Маргариты Ильиничны остались кожа да кости, да и косточки-то словно бы птичьи! Прогена, сказал Семен Наумович? Неизвестно, что это значит, но, должно быть, страшная болезнь.

На кладбище было ветрено и пыльно, Ганна устала и запарилась в глухом черном платье, к тому же ее томило какое-то неясное предчувствие. И она почти не удивилась, когда по окончании церемонии к ней подошел тонконогий и пузатый дядя, в очках, замотанных синей изолентой, представился нотариусом Ермаковым и сказал, что ждет ее двадцатого числа – «Утречком, хорошо?» – в своем кабинете, что просит ее прийти вместе с Семеном Наумовичем…

– Это касается последних распоряжений покойной Строганцевой, – подчеркнул он со значением, и Ганна поняла его так, что Маргарита Ильинична кое-что оставила ей в своем завещании.

Интересно – что? В кабинете нотариуса Ганной владело приятное возбуждение. Все происходило как будто в старинном английском романе! Может, свои серьги с аметистами, или бирюзовый браслет? А вдруг, чего доброго, и автомобиль «Нива» темно-вишневого цвета?

А вот и нет. Темно-вишневую «Ниву», сошедшую с заводского конвеера всего год назад, Строганцева завещала Семену Наумовичу. Массивный золотой браслет с инкрустациями из иранской бирюзы достался слезливой бабуське, приятельнице покойной. Этюд Тинторетто «Рассвет в Венеции» Маргарита отказала Юрию Александровичу Рыжову, сыну какой-то ее подруги.

Ганна же получила все остальное.