Лед

Через несколько дней терпение мое кончилось. Я ничего не мог узнать, а времени было в обрез. Она, по-видимому, никогда не покидала стен Большого Дома, а значит, мне следовало проникнуть туда самому. Однако приглашение все не приходило. Я уже начал придумывать повод снова обратиться к правителю, когда за мной явился один из его телохранителей с приглашением на обед. Он перехватил меня в полдень, на улице, когда я шел в кафе. Мне не понравилось, ни то, что меня не предупредили заранее, ни само приглашение, более походившее на высочайшее повеление, особенно если учитывать способ доставки. Не приглашение — приказ. Я чувствовал себя обязанным воспротивиться и сказал, что у меня едва ли получится присоединиться к правителю — нельзя же отменить обед, который уже приготовлен и ждет меня. Не удостоив меня ответом, охранник кого-то окрикнул. Откуда ни возьмись, появилось еще два черных мундира: одного послали объясняться с хозяином кафе, второй остался стоять рядом. Теперь у меня не было выбора, оставалось лишь проследовать с двумя конвоирами к правителю. Я, конечно, был рад, именно этого я и ждал. Но все же я предпочел бы более любезное обращение.

Правитель сразу повел меня в просторную столовую залу с длинным, на двадцать персон, столом. Он величественно занял место во главе, меня усадили одесную. Напротив меня стоял еще один прибор. Заметив мой взгляд, он сказал: «У меня гостит одна молодая особа, ваша соотечественница; я подумал, что вам было бы небезынтересно с ней познакомиться», — и пристально поглядел на меня, я же спокойно отвечал, что почту за честь. Внутри меня все ликовало; это казалось сном, невероятной удачей, избавляющей меня от необходимости просить встречи с нею, что, полагаю, было весьма рискованным предприятием.

Подали сухой мартини в замороженных стаканах. Сразу после этого вошел человек и, прошептав что-то, передал правителю записку. Когда он прочитал несколько слов, лицо его изменилось, он разорвал листок пополам, и еще пополам, и еще — на мельчайшие кусочки. «Молодой особе, оказывается, нездоровится». Пробурчав что-то вежливое, я постарался скрыть разочарование. Он сердито хмурился, никак не мог смириться с малейшим несоответствием его планам и желаниям. Его гнев накалил атмосферу. Он приказал убрать лишний прибор: бокалы, вилки и ножи исчезли со стола. Подали еду, однако он и не думал к ней прикасаться, молча сидел и перемалывал в сжатом кулаке обрывки записки. Чем откровенней он меня игнорировал, тем больше я раздражался, учитывая безапелляционность, с которой было передано приглашение, его грубость за столом особенно возмущала. Мне хотелось встать и уйти, но я понимал, что разрывать отношения на этой стадии было бы безумием. Чтобы как-то развлечь себя, я стал думать о ней и решил, что сам, возможно, и стал причиной ее отсутствия; она, должно быть, догадалась, кто я, если не знала с самого начала. Я старался представить ее в одиночестве, в бесшумной комнате наверху. Но она рисовалась далекой, как мечта, недосягаемой и нереальной.

Правитель стал постепенно успокаиваться, хотя грозное выражение лица сохранилось. Не желая заговаривать первым, я ждал, когда он вспомнит о моем присутствии. Подали великолепное каре ягненка, и пока мы ели, он вдруг поинтересовался ходом моих исследований. «Я заметил, вы проводите их исключительно на руинах в непосредственной близости от моей резиденции». Я был обескуражен. Я не знал, что за мной следят. К счастью, у меня был заготовлен ответ. «Как вы знаете, в этом районе всегда располагались административные здания, поэтому и вероятность найти что-либо интересное именно здесь намного больше, чем где бы то ни было». Он ничего не сказал, но издал звук, какой можно услышать от шахматиста, когда его соперник делает сомнительный ход. Я так и не понял, удовлетворил ли его мой ответ.

Когда подали кофе, к моему удивлению все покинули столовую, оставив нас наедине. Мне было тревожно, я представления не имел, что он хочет сказать мне с глазу на глаз. Настроение его как будто еще больше испортилось; выражение лица было пугающе холодным и отстраненным. Сложно было даже представить, что когда-то он проявлял ко мне дружелюбие. И тут он произнес зловещим голосом: «Те, кто пытается обвести меня вокруг пальца, потом горько об этом сожалеют. Меня не так просто облапошить». Говорил он сдержанно и спокойно, но угроза, которую я почувствовал еще во время нашей первой встречи, теперь прозвучала открыто. Я сказал, что не понимаю, о чем он; что его подозрения беспочвенны. Он пронзил меня долгим пристальным взглядом, и я выдержал его с хладнокровием, которое далось мне с заметным усилием. Вокруг него сгущалась аура опасности и двусмысленности. Я был начеку.