Лед Бомбея

Культя ноги у калеки плавно переходит в колонну на гробнице в Агре. Я невольно оцениваю технологию съемки: типичное послесвечение экрана, характерное для старых видиконовых трубок при неполном освещении, когда изображение размазывается в ходе движения по экрану. Ашок не сумел избежать характерного синдрома сказителя, превратив документ в драму. Тот видеоматериал, который режиссер новостных передач признал бы ни на что не годным, Ашок использовал, чтобы вызвать у зрителя чувство безвозвратной утраты и бренности всего сущего с искусностью молодого Дэвида Лина[17]. И технические несовершенства съемки только помогли созданию нужного впечатления превращения камня в кожу, и наоборот.

За моей спиной снова зазвучал тот же шепот:

– Дешевые трюки.

Поток ржавой жидкости из крана, вмонтированного в грудь раскрашенной скульптуры танцовщицы-раджастани на стене в заброшенном городе Джайсальмере.

– Истекающее кровью сердце, – прокомментировал Калеб, не обращая внимания на злобные взгляды соседей. – Ах, какое уместное зрелище на этом сборище детишек Неру!

Фильм продолжался, кинопризыв Ашока об отмене смертного приговора истории. Это первый его фильм, который я видела. И притом с комментариями Калеба.

После завершения фильма мы вышли во двор, и какие-то безликие люди стали разносить подносы с виски и фруктовым пуншем. Говорили, что еду принесут позже, а на бомбейском жаргоне это означает не ранее полуночи.

Я бросила взгляд на публику, приглашенную Ашоком. Все мужчины с женами и детьми, на дамах яркие сари, благодаря которым они делались похожими на стаю громадных и жирных попугаев. И я отличалась от них, наверное, не только своим нарядом. В серой майке и черных полотняных брюках я казалась представительницей совершенно иного биологического вида.

– Великолепная работа, Ашок, – сказал серьезного вида джентльмен и повернулся к дородному мужчине, стоявшему слева. – Вы обратили внимание? Даже Калеб Мистри собственной персоной явился сюда!

Его спутник оглянулся, дабы удостовериться, что поблизости нет Калеба.

– Что касается меня, то я вообще не считаю Мистри настоящим художником. Все эти романтические истории о любви девушек из буржуазных семейств к сомнительным, но обаятельным личностям с обширным тюремным опытом. Полная ерунда!

– Мне представляется, что вы чрезмерно суровы к нему. Я всегда воспринимал его фильмы как попытку создать новое направление, некий «неореализм» в рамках индийского коммерческого кино.

Услышав эту фразу, я отошла от спорщиков, и здесь ко мне присоединился Ашок.

– Позволь представить тебе хореографа... – сказал он и произнес имя, которое я не расслышала.

Я бросила взгляд на женщину, полное тело которой выпирало из шелковой блузки, и почему-то вспомнила изрезанное плечо Сами.

– А это один из наших лучших авторов, пишущих о...

Я вновь не разобрала, что сказал Ашок: то ли о политике, то ли о неолите. Безупречная физиономия, убежденная в своем абсолютном праве воспроизводиться в бесконечном количестве журнальных снимков и экранных кадров. Существо, политическое или неолитическое, или то и другое вместе, в любой ситуации превосходно знающее, кто оно, откуда и с какой целью оказалось здесь. Единственное, в чем он был не совсем уверен, – так это в уместности всех остальных, кто его здесь окружал.

И снова знакомый хрипловатый голос за спиной:

– Ничего сырого, все сварено и разложено по тарелочкам.

Ашок обернулся.

– А, Мистри, весьма польщен вашим приходом. Не знал, что вас интересуют проблемы охраны памятников культуры.

– Меня эти проблемы не интересуют, – ответил Калеб, улыбаясь мне. – Но, как известно, без негодяя теряется весь смак индийского фильма.

Повернувшись спиной к Калебу, я сказала:

– Это был прекрасный фильм, Ашок, но мне нужно хоть немного поспать. Или отдохнуть.

Мне хотелось, чтобы Ашок сам сменил выбранное мной направление беседы.

– В таком случае не знаю, что еще могу тебе предложить, – отозвался Ашок.

Я услышала удаляющиеся шаги Калеба и представила, что смог бы предложить он.

– Извини, Аш. Я чувствую себя чужой в толпе, состоящей из счастливых семейств. Подобные мероприятия посещаются совершенно одинаковыми людьми во всех странах мира. Они все совершенно неотличимы друг от друга. Различны только оттенки цвета.

– Наверное, твой отец был прав, когда сравнивал тебя с муссоном, – заметил Аш, и в его голосе прозвучала неожиданная горечь, – или с какой-нибудь другой всесокрушающей энтропийной силой.

– С чем, с чем?

– Если ты не против подобного эвфемизма, я называю энтропийными силами нежелание природы принимать навязываемый ей извне порядок.

– При всем отсутствии у меня классического образования я тем не менее прекрасно представляю, что такое энтропия. Беспорядок, – сказала я. – Второй закон термодинамики: все распадается. Закон, который определяет направление времени, как говорят. Если бы энтропия начала уменьшаться, время пошло бы вспять.