Лед и фраки

— Запороть хотите? Запарывайте. А только я отвечать не желаю. Надеюсь, вам объяснять не нужно, что значит вибрация всех валов. Вон правый бортовый так бьет, что того гляди, вся машина к чортовой матери полетит. У меня в дейдвудах скоро фонтаны бить будут, а вам все форсировать… форсировать…

Механик зло фыркнул.

Командир пошевелил усами. Спокойно пробасил:

— Вы, батенька, это бросьте. Мы должны пройти, и баста.

— Должны! Эка удивили: должны. Мало ли что мы должны. Вон мы спать по колдоговору каждый день должны. А кто за меня теперь спит? Рыжий дядя? Должны! — не унимался механик. — Все долг да победы. Звонких слов сколько хочешь, во всем высокая политика. А когда машины рассыплются, тогда вся высокая политика на горбу механика скажется. Я вам не говорил, что ли, что в форпике из заклепок как из решета дует? А когда заклепки сдадут, вы свои пальцы вместо них вставите? В правом борту такая вмятина, что на выпертом листе хоть спать ложись. Должны! Вы судно беречь должны. Вот что я вам скажу!

— Ну, ладно, Михаил Васильич, — отрезал капитан, — сказал — пойду — и кончено. К матери все ваши валы и машины! Держите ваш дейдвуд руками, чтоб не тек. А не хватит рук, задницей сядьте. Вот это будет дело. Так я понимаю. Коли ты старший механик, то должен сдохнуть, а провести судно там, где мне нужно. Вот и все!

Воронов отвернулся. Водя биноклем по горизонту, щурил обведенные сеткой морщинок глаза.

Целый день все ждал увидеть землю. А ее нет как нет. Сколько раз уже вахтенный с марса истошно кричал: «Земля!» А на поверку оказывался либо торос, либо и того хуже — какая-нибудь косая тень.

У Воронова от бинокля уже глаза стали слезиться. А он все водил по горизонту.

Владимир подошел и взял у старика цейсс.

И ясно с первого же взгляда встал перед ним холмистый берег. Скалы громоздились впереди. Голицын радостно ткнул пальцем:

— Товарищ Воронов — глядите. Земля.

Командир спокойно глянул по пальцу и даже не счел нужным ответить. Владимир опустил бинокль и всмотрелся снова. Земли никакой не было.

Только много позже командир опустил бинокль. Подозвал вахтенного матроса:

— А ну-ка, Петренко, кликни старпома.

Когда коренастый маленький моряк в толстой, шаром сидящей шубе вылез на мостик, Воронов протянул ему цейсс и показал направление:

— Гляньте-ка, Иван Иваныч. По-моему, она и есть.

Старпом внимательно поводил биноклем. Оторвался.

Снова уставился. Опустил его:

— Она и есть.

Голицын посмотрел и увидел слабую, темную полоску, волнистой грядкой вырастающую под льдинами.

— Через вахту придется сбавить ходу, — басил командир, — к берегу я не пойду. Как обнаружим место их стоянки, спустим партию на лед. Черт их знает, промеров тут никаких. Посадим судно, потом не слезть будет… Так вы распорядитесь, значит. Через вахту. А я теперь пойду, сосну часок.

Вслед спускавшемуся командиру громыхнул по ступенькам трапа Голицын:

— Федор Федрыч, а что за земля?

— Земля-то? Да Земля Недоступности.

— Приехали, значит.

— Притопали.

Голицын помчался вниз. Взлетая в кубрик, весело крикнул:

— А ну, братва, наверх… Земля Недоступности.

Толпясь и крича, люди мчались по трапам наверх. Сгрудившись, теснились по бортам:

— Где, где?.. Врешь, там ничего нет.

— Вона, вона, я вижу!

А ледокол не переставая долбил острым носом толстые льдины. Сопели машины. Грохотали по осколкам винты. Острый нос врезался в искрящиеся аквамаринами высокие бока ледяных полей. Льды скрипели, трещали, шуршали по черным бортам. Грохотом наполняли всю стальную коробку. Не выдерживали натиска десяти тысяч лошадиных сил. Расступались, пропуская судно в широкий черный канал.

Ледокол пробивался к достигнутой Земле Недоступности. Впервые в истории полярных путешествий, впервые в исчисляемой миллионами лет жизни девственных льдин они уступали путь кораблю «Большевик».

7. Таковых снять

— «…таковых снять и на своем судне доставить во Владивостокский порт», — закончил басом Воронов. Он крутнул пальцами в воздухе, сделал жест, будто приставлял кулачищем печать к листу, и добавил:

— Ну, и там надлежащие подписи.

Немцы не только не сопротивлялись, но даже не возражали. В сопровождении одного матроса весь экипаж «Графа Цеппелина» побрел через лед к чернеющему вдали утюжку «Большевика». Страх перед неожиданным «большевистским пленом» быстро рассеялся. Фамильярная ласковость, составляющая неотъемлемое свойство русского матроса, когда он сталкивается с людьми, попавшими в беду, довольно быстро заставила разойтись мрачно сведенные брови немцев. Особенно молодых.

Иначе обстояло дело с Зарсеном. Он отказался было следовать на корабль. Пришлось даже прибегнуть к угрозе.

С совершенно неожиданной радостью встретил прибытие «Большевика» старший офицер фон Литке. С трудом передвигая ноги, он выполз из палатки.

— Я готов вас приветствовать не только как спасителей, — любезно заявил он Воронову, — но ваше прибытие избавляет меня от необходимости проходить курс политических наук заново и читать после того длинную лекцию моим товарищам по несчастью. Я, собственно говорю о диалектике, которая, кажется, лежит в основе вашего мировоззрения.