Лед и пламень

Вылетели первые двое 26 мая в 23.05, Илья Мазурук — на полчаса позже. Мы, естественно, занервничали. Эрнст время от времени бросал:

— Молоков и Алексеев у края облачности, ждут Мазурука.

— Ждали полчаса, решили не тратить горючее, идут к нам.

— У Молокова вышел из строя «луч».

То есть Молоков потерял связь с обеими машинами.

— Молоков потерял Алексеева из виду!

А у нас вышел из строя радиопеленгатор. В шестом часу утра Бабушкин закричал:

— Вижу! Молоков!

Посадочное «Т» мы не выстлали, а закрасили. Как и договорились, зажгли дымовую шашку, ветер внезапно изменился, «Т» закрыло, Молоков пошёл на посадку прямо по дыму. Все замерли: кричать было бесполезно. Только бы не на торосы! Обошлось. Объятия, поцелуи, словно не виделись сто лет. Симе Иванову привезли умформер, и он немедленно взялся за дело.

Молоков здесь. А остальные? Оказалось, Алексеев приземлился неподалёку и обещал вскоре прилететь к нам. Мазурук молчал. Обе рации — молоковская и ожившая водопьяновская — искали его, ответа не было.

Эрнст, Женя, Петрович (так все мы звали Ширшова) и я взялись за выгрузку из самолёта Молокова нашего имущества. Коменданту полюса (не помню, с чьей лёгкой руки прилипло ко мне это «звание», не обговорённое ни в одном штатном расписании) забот прибавилось: на льдине появилось ещё десять человек. Отвёл им территорию для постройки жилья, зачислил на довольствие. Потом, 28 мая, нашего полку опять прибыло — наконец прилетел Алексеев. Теперь нас было на льдине уже 29 человек…

Всех беспокоила одна мысль — что с Мазуруком? До сих пор летать он не мог. Значит, сел. Куда? Илью искали все полярные радиостанции. Безуспешно.

Наши радисты не отходили от раций. Молоков 29 мая улетел на поиски, но вернулся ни с чем. И вдруг — радостное сообщение с острова Рудольфа — Коля Стромилов, радист экстракласса, услышал Мазурука. Значит, жив! Но связь была только односторонней: «У нас все в порядке, все живы и здоровы, ждём распоряжений начальника экспедиции, у нас все в порядке…» И так до бесконечности. Самолёт же Мазурука был глух, хотя находился, видимо, совсем рядом.

Только на исходе четвёртых суток удалось с ним связаться. Своих координат они не знали, строили аэродром. Как же они сели?

На полярных станциях по штату — один радист. Четверо суток не сходя с места, в наушниках, посылали радисты морзянку в эфир…

Мазурук прилетел только 5 июня. Первым, до глазастого Бабушкина, который мог обходиться и без бинокля, увидел его Марк Трояновский (он ведь не успокоился, ему опять не хватало плёнки, пришлось дать ещё метров семьсот. Грабитель, да и только!). Больше всех ликовали Фёдоров и Ширшов: в машине Мазурука были многие приборы и инструменты. Все были в сборе. Но меня раздирали противоречивые чувства. Хотелось, чтобы едоки отбыли, но, с другой стороны, мы оставались без них, своих друзей. Надолго. Одни… Планы высадки были нарушены. На льдине жили теперь сорок три человека! Не день, не два: с 21 мая по 6 июня — целых 17 дней. И всех кормить надо! И аппетит у каждого — позавидуешь! Бидона с продовольствием вместо десяти дней едва хватало на день.

На острове Рудольфа мы нелегально пронесли в самолёт колбасу. Водопьяновская машина была настолько перегружена, что пришлось проститься с удобствами: выбросили кресла, и то Миша опасался, как бы от перегрузки она не развалилась в воздухе. На льдине колбаса эта стала «валютой». Когда мы шли на чаепития к пилотам, то делали это с корыстной целью: то проволочку, бывало, возьмёшь, то тиски, то лампочку. Лётчики сначала посмеивались:

— Дмитрич, ты как гоголевский Осип: «Что это у вас там? Верёвочка? И верёвочка пригодится».

Потом встревожились:

— Да вы так самолёты разденете!

Тут появлялась «валюта» сырого копчения. Такса строгая: круг колбасы — метр дюралевой трубы. Очень мне приглянулась одна трубка в самолёте Молокова:

— Три колбасы даю.

— Дмитрич, без неё самолёт не взлетит. Такая жалость!

Верными последователями Осипа показали себя оба будущих академика — Ширшов и Фёдоров, а о Кренкеле и говорить нечего, ведь укреплялась в основном база его хозяйства.

Предусмотрительность, как мы убедились, не была лишней. К концу дрейфа цена самого обычного гвоздя, проволочки возросла до невероятных размеров. Я девять месяцев добрым словом вспоминал Мазурука, который преподнёс мне поистине царский подарок — паяльную лампу. Молоков расщедрился на примус, а Мазурук — ещё и на патефон с нашими любимыми пластинками.

6 июня О. Ю. Шмидт обошёл хозяйство. Убедился: продовольственные склады и бочки с горючим — в нескольких местах. Радиорубка действует. Ветряк установлен.

В пять часов вечера после инспекторской проверки, результатами которой Шмидт остался доволен, начался митинг, посвящённый торжественному открытию станции «Северный полюс» и подъёму флага.

Вот напутствие О. Ю. Шмидта: