Лед и пламень

— Ваня, рот не разевай, столько везде жулья. Смотри в оба. Я и смотрел. Даже в туалет и то с корзинкой отправлялся, пока сосед, весёлый мужик с ярко-рыжей бородой, не обронил язвительно, постучав по корзинке:

— Много добра-то здесь прячешь?

Тут уж я осмелел, на стоянках за кипятком отваживался бегать. Скорость у паровоза была не ахти какая, стояли чуть не у каждого светофора. Долго ехали. Степь оставила меня равнодушным. Смешанный лес тоже большого впечатления не произвёл, зато берёзовый ошеломил, я от окна не мог оторваться. До меня дошло, почему это в песнях красавиц сравнивают непременно с берёзкой.

Разговоры в вагоне велись самые для меня неожиданные. Откровенные настолько, что я поначалу пугался. Говорилось все прямо, без оглядки, что было для меня непривычно. Заметив, что время от времени я озираюсь по сторонам, тот же рыжий сосед бросил мне:

— Не пугайся, брат. Пролетариату, нам то есть, нечего терять, кроме своих цепей.

Непонятная фраза эта запомнилась, я долго размышлял: какие цепи? На беглого каторжника он похож не был. Словно угадав мои мысли, сосед добавил:

— Скоро разберёшься, и какие такие цепи, и как их рвать. Сам рвать будешь. Потом придёт она, мать порядка.

Надо же было такому случиться: лет семь спустя я случайно встретил именно его — моего рыжего попутчика — в отряде анархистов. К тому времени я уже разобрался, «в каком идти, в каком сражаться стане». Анархистов же не любил больше всего. Правда, тут дело не в «любил», «не любил». Белогвардейцы, эсеры, меньшевики были понятны: лютые враги Советской власти. Анархисты же — сплошной ребус. Сегодня они за Советскую власть, а завтра?

В ту, первую мою дорогу мне всё было в диковинку: как быстро обживался вагон, как легко знакомились пассажиры, как всё время поддерживали один и тот же порядок, хотя «население» обновлялось не один раз. Колеса стучали, вопрошали: «Что те-бя ждёт? Что те-бя ждёт?»

Но вот Ревель. Все в городе непривычно. Остроконечные крыши костёлов, квадратики газонов, кустарники, словно побывавшие в парикмахерской. Единственное, что меня не удивляло, так это разнообразие наречий: Севастополь тоже был город многоязычный.

Определился я на завод, который находился в семи километрах от центра города. Своими размерами, нескончаемым грохотом завод поразил меня: это не «Лоция»! Паровые машины, множество шкивов и т. д… В любом цехе надо держать ухо востро — как бы не задавили.

Нос у меня кверху: не кто-нибудь в Ревель приехал, а токарь-лекальщик, птица высокого полёта. Я размечтался: перво-наперво справлю себе одёжу, обувку. 2 рубля 25 копеек умножить на тридцать — это сколько же выйдет в месяц? Половину домой, потом хозяйке, у которой снял койку, за крышу и харчи — хватит на жизнь!

Жизнь стукнула меня по носу: не зазнавайся! Получил я двухнедельную получку, остановил меня один из рабочих:

— Новенький? Местные обычаи надо уважать, а то судьбу сглазишь. Деньги-то, чай, грязные несёшь, помыть бы их надо. Не пьёшь, совсем? Хороший ты парень, твёрдый, я люблю характерных. Тогда давай в картишки перебросимся. Я дружков позову. Да ты не бойся, ставки небольшие — по копейке, по две.

Сели играть. Оказалось, что играли со мной профессиональные шулера — ободрали как липку. Хорошо ещё, я остановился, не стал на пиджак играть. Делать нечего, повинился перед хозяйкой, просидел на её иждивении до следующей получки. А шулерам я по-своему даже благодарен: дали мне хороший урок на всю жизнь. К картам больше не притрагивался. Так что нет худа без добра.

В девятнадцать лет был я не по годам рассудителен.

Иные из парней не выдерживали— «живём один раз», — бегали по ресторанам, играли в карты, а потом залезали в долги. Я старался жить без долгов. Опять же материнская заслуга. Как ни туго нам приходилось, не любила она одалживаться, повторяла, бывало:

— Отдавать куда труднее, чем брать. Долг — он пудовым камнем на шее висит.

Долгов я как чумы боялся. Да и самолюбив был: на жизнь себе, что ли, не заработаю? Работа не была мне в тягость. В Ревеле познакомился я с токарями и слесарями высшей квалификации. Мой первый учитель в «Лоции» Сотников, пожалуй, годился им в ученики. А в меня словно бес вселился: если не превзойду их, то хоть догоню, повторял я мысленно. Цену эти мастера себе знали, секреты свои держали за семью печатями, и поручали им работу самую тонкую, ювелирную. Конечно, мастера эти были что надо: могли подковать не то что блоху, но и блошенят. Я внимательно наблюдал, на какой скорости они работают, как держат резец, каким инструментом в каком случае пользуются. Денег мне это не прибавляло, но было интересно.

Мастера не подозревали, что находятся под наблюдением. Зная, как ревниво охраняют они свои секреты, я и не пытался о чём-то их расспрашивать. Имеющий глаза да видит.