Лед и пламя

Инженер вытер салфеткой рот, захлопнул книгу (Серж попытался, но не сумел разглядеть название. Кажется, это было что-то специальное, по горному делу), сложил ее в стопку вместе с тетрадью (а она-то ему зачем? Выписки делает или наблюдения записывает?), поднялся во весь свой богатырский рост и, не прощаясь, ушел, по-медвежьи косолапя и слегка переваливаясь с боку на бок.

Последнюю фразу Печиноги при сильном напряжении фантазии можно было истолковать как намек на примирение. Серж так и сделал, потому что не любил злиться и отказывать себе в уже подготовленном удовольствии. Каша исходила паром, а сытный мясной запах щекотал ноздри.

«Подумаешь, велика беда, встретил невежу! – решил Серж. – С такой-то рожей не больно и повеселишься. Он сам правильно сказал: не судите по мне обо всех. Ну и не будем… Будем есть… А поболтать опосля и с младшим жидовином можно. Он уж не откажется и дерзить не станет…»

Глава 15,

в которой вечер в собрании наконец-то заканчивается, Вася Полушкин получает комплименты, а Николаша Полушкин едва ль не дерется с новым управляющим

– Да что мы все об этой «печеной ноге»! – весело воскликнул Опалинский. – Мне даже обидно делается, право! Медведь этот у вас, видите ли, кругом несчастный получается, а я?! Мало того что в тайге едва не сгинул, так еще и в кутузке ни за что ни про что… И пристав ваш на меня так глядел… подозрительно, вприщур… – Новый управляющий и сам прищурился, изображая егорьевскую полицейскую власть. – Будто я за пазухой не то подменную бумагу, не то пару окровавленных ножей, не то уж напрямики труп своего несчастного попутчика прячу… Чем я не несчастен? И не надобно ли меня вместо Печиноги пожалеть?

С этими словами Опалинский поднялся на крыльцо и оказался совсем близко от Машеньки – неожиданно высокий, гибкий, ловко скроенный. Глаза его вблизи странным образом потемнели, поменяли цвет и казались теперь уж не зелеными, а серыми с коричневым. Контраст светлых волос, темных ровных бровей и переменчивых, с каждым мигом темнеющих глаз (на небе как раз опять собирались тучи) завораживал девушку. Хотелось смотреть еще и еще.

«Вот глупость какая! Разинула рот. Как Аниска, право! – Машенька сделала еще шаг назад и на ощупь перешагнула порог. – А он-то хорош! Вот она, петербургская легкость нравов, о которой еще тетенька говорила… Каким же это манером я его пожалеть должна, а?»

От охвативших ее волнения и злости Машенька не сумела вовремя развернуться, споткнулась о неровно прибитую доску и едва не влетела в собрание спиной вперед.

Опалинский мигом оказался рядом, поддержал под локоть сильной, горячей рукой. Видимо, почувствовал почти судорожное напряжение, сжавшее Машенькино тело, и другой, свободной рукой осторожно погладил сжатую на манер птичьей лапки кисть девушки.

– Я вас обидел чем-то? Простите!

– С чего это?! – Ни о какой горделивой независимости позы не могло быть и речи (а как хотелось бы!). Машенька постаралась хоть независимо вскинуть подбородок.

– Может, вам и неохота вовсе меня жалеть. Может, вам хочется, чтоб вас саму пожалели…

– Вот уж этого не надо! – резко крикнула Машенька.

Опалинский в испуге отшатнулся, едва не выпустил руку.

«Вот! – Против воли на глазах выступили злые слезы. – Все как всегда! Он, наверное, вовсе и не имел в виду мою хромоту. Это просто игра такая, кокетство… Ведь сто же раз видала: „Ах, я слабенькая, бедненькая, пожалейте меня…“ Вроде того, когда парень с девушкой в роще среди берез бегают. Она как бы убегает, прячется, а он ее ловит. Это же даже дура Аниска умеет! А я – не могу! Ничего не могу, ни в березах бегать, ни дать себя пожалеть. Потому что сразу мерещится, будто… Да что же за горе-то такое! И что он теперь обо мне думает? Вот уж теперь точно решит: придурочная каличка. И близко впредь не подойдет…»

– Пойдемте, Машенька! Будет вам дуться! – спокойно сказал Опалинский и поудобнее перехватил Машенькин локоть. – Не поняли друг друга сразу. С кем не случается? Все поправить можно, коли по-доброму захотеть. Вас ведь все Машенькой зовут? И мне позволите? А вы меня можете Се… Митей звать…

В собрании стоял уже порядочный шум. Подрядчики втянули в свой спор Ивана Парфеновича, и теперь его бас гудел среди них, как недавно разбуженный весенний шмель. Коронин на удивление серьезно разговаривал с Васей. Вася слушал внимательно и по обыкновению улыбался – радостно и чуть смущенно. Надя прислушивалась к их разговору, а поповна Аграфена смешно кокетничала с подвыпившим Трифоном Игнатьевичем. Тот, польщенный вниманием молодухи, выпячивал грудь и сбивчиво рассказывал о каких-то своих торговых успехах. Матушка Фани неодобрительно косилась на обоих.