Лед и вода, вода и лед

На палубе очень ветрено. Моросит дождь. Андерс останавливается у самой двери, поднимает капюшон, потом прячет руки в карманы. Это не помогает, хотя он и поднял плечи, и съежился. Дождь колет щеки тысячью ледяных игл, и ветер лезет ледяной рукой за шиворот, но через мгновение Андерс сознает: все это пустяки. Плечи расправляются. Нет. Ничего страшного. Такого дождя и такого холода, которые могли бы уничтожить его нынешний покой, просто не существует. Просто не может существовать.

Теперь я свободен, думает Андерс. Наконец-то.

Впрочем, к этой мысли он приглядывается с некоторой долей сомнения. Почему же тогда он оставался с Евой все эти годы, если на самом деле мечтал о свободе? И остался бы при ней и дальше, если бы она сама не ушла? А ведь остался бы. В параллельной вселенной, одной из миллионов вселенных, что возникают при каждом человеческом выборе, согласно его собственной, довольно вольной трактовке физической теории множественности миров, Ева от него не ушла. В этой вселенной они сидят вместе на открытой террасе кафе в каком-то итальянском городке и отмечают начало отпуска. Ева злится, что он невеселый. И она права. Он невесел, потому что он никогда не весел. А Ева злится, потому что она всегда злится. Вот так выглядит их семейная жизнь. Так выглядела их жизнь еще месяц назад.

Покачав головой, он направляется на корму, по-прежнему держа руки в карманах. Громадная серо-голубая глыба вздымается и опрокидывается всего в нескольких метрах от него. Мелет и грохочет ледяная мельница «Одина». Грохот обступает Андерса, окружает стенами его мысль. Он наискось пересекает шканцы, опустив голову и глядя под ноги, чтобы не споткнуться о какой-нибудь провод или трос, нечаянно ударяется плечом о какой-то красный контейнер, но и это не может заставить его вынуть руки из карманов. Он только встряхивается и идет дальше. И вот наконец он пришел. Наконец стоит на открытой корме «Одина» и смотрит на то, что остается позади корабля. Несколько метров открытой воды, а дальше мерзлый гребень из расколотого льда вздымается посреди пейзажа, как крепостная стена. Стена, которая простоит тут до того самого дня, когда глобальное потепление планеты превратит лед в воспоминание и сказку…

Лед — это хаос, кажущийся порядком, думает он и улыбается. Где-то ему такое попадалось — будто бы лед на молекулярном уровне устроен намного хаотичнее, чем вода. Здесь это не кажется парадоксом. Позади «Одина» разбитый лед выглядит тем же хаосом, каким является.

Кильватер — темный. Почти черная вода. Повисшая морось отливает то белым, то серым. Цвета Евы. Ее изначальные цвета, окружавшие Еву, когда он ее впервые увидел. В следующий миг он снова молодой врач-интерн, отрабатывающий свои шесть месяцев в психиатрической клинике, почти готовый доктор, не так много повидавший, ничего толком не понимающий и к тому же решивший на полном серьезе специализироваться в области психиатрии. Он стоит в дверях в Сант-Микаэле, большой психиатрической лечебницы чуть южнее Стокгольма, существующей к тому времени уже семьдесят лет, но которой осталось существовать всего четырнадцать, и смотрит в серо-белую палату. Там лежит пациентка с закрытыми глазами. Спит? Да, он был в этом уверен, хотя впоследствии, уже гораздо позже, станет раз за разом ставить под вопрос свое первое впечатление, но теперь, в этот самый миг, он уверен, что она спит. Она лежит на спине, но левый рукав больничной сорочки задрался, обнажив руку — белый изгиб поверх серого шерстяного больничного одеяла, кожа такая нежная, что он с расстояния почти двух метров, кажется, может различить голубые жилки. Ее волосы очень светлые, тщательно причесанные и отливают золотом. Щеки белые, чуть оттененные длинными черными ресницами, а губы — эти полуоткрытые губы! — такой нежной розовости, что кажутся почти бесцветными.