Леденцовые туфельки

— Пожалуйста, Розетт. Не сейчас. Ложись и засыпай, а завтра сходим.

В половине третьего мне наконец удалось ее уложить; я закрыла дверь между нашими спальнями и легла на свою просевшую кровать. Кровать не совсем двуспальная, но все же слишком широка для меня одной; она уже была весьма стара, когда мы сюда переехали, и все это время ее сломанные пружины скрежещут и стучат по ночам, не давая мне нормально спать. Но сегодня моя кровать устроила прямо-таки выступление оркестра, и уже часов в пять я сдалась окончательно: отказавшись от дальнейших попыток уснуть, спустилась вниз и решила сварить себе кофе.

На улице шел дождь — частый, сильный дождь. Он безжалостно молотил по мостовой и мощной струей изливался из водосточной трубы. Я прихватила плед, лежавший на ступеньке лестницы, взяла чашку с кофе и прошла в переднюю часть магазина, где устроилась в одном из притащенных Зози кресел (куда более удобных, чем те, что у нас наверху); вокруг было темно, лишь из кухни пробивался неяркий желтоватый луч света; я свернулась в кресле клубком и стала ждать наступления утра.

Должно быть, я все же задремала, и разбудил меня какой-то звук. Я открыла глаза и увидела Анук, босую, в сине-красной клетчатой пижаме; за ней следом плыло какое-то неясное светящееся пятно — разумеется, это мог быть только Пантуфль. В последние годы я не раз замечала, что если днем Пантуфль не показывается порой неделями или даже месяцами, то ночью он куда более силен и упорен, и он постоянно рядом с Анук. Таким, по-моему, он и должен быть, ведь все дети боятся темноты. Анук подошла, залезла ко мне под плед и тоже свернулась клубком, сунув свою кудрявую макушку прямо мне в нос, а ледяные ноги между моими коленями, как часто делала в далеком детстве, когда все в нашей жизни было значительно проще.

— Я не могла уснуть. У меня с потолка капает.

Ах да. Я и забыла. Крыша у нас снова протекает, но до сих пор ею никто так и не удосужился по-настоящему заняться. Со старыми домами вечно всякие проблемы; сколько бы с ними ни возились, всегда что-нибудь еще выйдет из строя: то оконная рама сгниет, то водосточный желоб сломается, то в потолочных балках заведется жучок, то потрескается шифер на крыше. И хотя Тьерри в этом отношении всегда проявлял щедрость, я не люблю слишком часто просить его о помощи. Это глупо, я понимаю, но просить не люблю.

— Я все думала о нашем празднике, — сказала Анук. — Неужели Тьерри так обязательно на него приходить? Ты же знаешь, он все испортит.

Я вздохнула.

— Ох, пожалуйста, Анук, не сейчас! — Взрывы ее энтузиазма обычно даже удовольствие мне доставляют. Но только не в шесть утра.

— Да ну, мам! — воскликнула она— Неужели нельзя хоть раз его не пригласить?

— Не волнуйся, все будет хорошо, — сказала я. — Вот увидишь.

Я прекрасно понимала, что это не ответ. Анук беспокойно завозилась и натянула плед себе на голову. От нее исходил аромат ванили и лаванды, а еще — слабый, похожий на овечий, запах спутанных волос, которые за последние четыре года стали значительно грубее и гуще, действительно прямо как нечесаная шерсть дикого животного.

А у Розетт волосы по-прежнему младенчески мягкие, точно пушок молочая или лепестки ромашки, а на затылке, где ее голова касается подушки, они еще больше истончились и отчасти совсем вытерлись. Четыре года без двух недель, однако выглядит она значительно младше своих лет: ручки и ножки как палочки, глаза слишком большие для ее крошечного личика. Мой Котеночек — так я ее называла в те дни, когда это еще казалось шуткой.

Мой Котеночек. Мой маленький оборотень.

Анук снова завозилась в своей норке и уткнулась лицом мне в плечо, а руки засунула под мышку.

— Ты же совсем замерзла, — сказала я.

Она молча помотала головой.

— Может, чашечку горячего шоколада?

Она еще более энергично помотала головой. И я вдруг с удивлением подумала — до чего же сильно щемит сердце от подобных мелочей: пропущенный поцелуй, сломанная игрушка, нежелание слушать сказку, нескрываемое раздражение на лице, где когда-то играла улыбка…

«Дети как ножи, — сказала как-то моя мать. — Они наносят глубокие раны, хотя вроде бы этого и не хотят». И все же, согласитесь, мы тянемся к ним и, пока живы, сжимаем их в объятиях. Анук, мое летнее дитя; за эти годы она так отстранилась; я вдруг подумала, как много времени прошло с тех пор, когда она позволяла вот так держать ее в объятиях, и мне ужасно захотелось продлить эти мгновения, но часы на стене тут же сказали: уже четверть седьмого…

— Ложись в мою постель, Нану. Там теплее, да и потолок не протекает.

— Так что насчет Тьерри? — спросила она.

— Мы потом об этом поговорим, Нану.

— Розетт не хочет, чтобы он приходил, — упрямо заявила Анук.

— Господи, да ты-то откуда знаешь?

Анук пожала плечами.

— Просто знаю, и все.