Леди-бомж

То, что происходило со мной, усталостью не было. Просто — я добежала. И как-то разом пришла какая-то гулкая, звенящая пустота. То, что казалось важным еще несколько часов назад, представлялось совершенно бессмысленной и нелепой игрой, в которой я никогда бы не могла выиграть, как бы себя ни тешила совершенно идиотскими надеждами. И все становилось на свои места: я опять была никто и снова становилась никому всерьез не нужна и против меня был весь этот мир, люди, которым до меня не было никакого дела.

Я скинула чужой парик, чужие очки, швырнула в угол чужую сумку, села на подоконник и хотела поплакать. Но даже слез не было. Навалилась какая-то дикая чугунная тоска, меня могли в любую минуту вышибить из-под этой крыши, потому что я снова превращалась в то, чем была с самого начала, в нормальную бродягу, бомжиху, которой интересуются провинциальные менты, — словом, маврушка сделала свое дело — маврушка может уходить.

Это было понятно и по тому, как изменился Гурвич. Когда я попросила у помощника Туманской какую-нибудь мелочевку, потому что у меня не было ни копья, он долго недовольно сопел, раздумывая, потом выудил пятерки и десятки из бумажника и заставил меня написать расписку на листике из его блокнота. Вот это садануло особенно явственно — теперь моя подпись оценивалась в девяносто шесть рублей, которые этот вежливый лощеный типчик выскреб из набитого долларами и кредитными картами бумажника.

Наверное, и это очень дорогое и по-настоящему прекрасное платье с меня сдерут, и все остальное, подбросив более соответствующие моей персоне тряпки. Но мне как-то стало все равно.

Единственное, что меня немного тревожило, — Гришунька. Но я прикинула, что Клецов его не оставит, и если не двинет к Гаше, так у них с матерью есть свое жилье в городе, а она, кажется, добрая, и пока я могу о Гришке не думать, все равно, куда мне с ним?

Я докурила последнюю сигаретку и решила, что мне стоит купить в буфете на этаже новую пачку, попить чаю и пожевать что-нибудь бутербродное, на это денег хватит, взяла ключ на деревянной «груше» и вышла из номера.

«Украина» — из сталинских высоток, стены здесь — как внутри египетских пирамид, коридоры узкие и низкие, придавленно и тускловато освещенные, но уж его-то я разглядела сразу.

Чичерюкин сидел в кресле, принесенном из холла, как раз напротив двери и читал газету «Московский комсомолец». Я не знаю, как и когда он снова вынырнул, но похоже, что охранник занял свою позицию, едва я вступила в номер.

Он отбросил газету и вздыбился, загородив мне дорогу:

— Куда?

— Пожевать и за табачком… — машинально ответила я.

Я не поняла, как он это делает, но он чуть шевельнул плечом, шагнул — и я влетела назад, в номер.

Он выдернул ключ из моих пальцев и добавил нехотя:

— Сиди! Я принесу…

— Слушай, ты! Я ведь орать буду!

— Ори… Только кто тебя услышит? — осклабился он. — Тут — все свои. То есть мои. Доходит?

Я молчала, он довольно кивнул, вышел, и я услышала, как в замке повернулся ключ. Я всегда подозревала, что меня где-нибудь по новой запрут, только не догадывалась, что это произойдет так скоро.

Охранник вернулся с пачкой «Явы» и разовой зажигалкой, на тарелочке под бумажной салфеткой — блинчики с творогом.

— Ну, и что со мной теперь будет? — не выдержала я.

— Откуда я знаю? Что прикажут, то и будет…

Широкая рожа его была неподвижной, но глазки злорадно светились. Он ушел и снова запер меня.

Я подняла телефонную трубку. Телефон был отключен. Наверное, здесь, как и в каждой гостинице, есть служба собственной безопасности. Но похоже, для нашего охранника она действительно своя. Они же все из бывших, не то ментов, не то отставных гэбэшников.

И кажется, Гурвич точно знал, куда меня отвезти и где припрятать. Падла гнилозубая!

Я подошла к окну. Далеко вниз уходила отвесная стена, там копошился людской муравейник и суетились на своротке с Кутузовского проспекта легковушки. Номер был угловой, в одной из башен, окно узкое, как бойница.

Ну, и что мне делать? Вылезать на подоконник и вопить благим матом? Ну, во-первых, кто услышит? А если услышат, чем кончится? «Скорой помощью» из психушки, смирительной рубашкой или уколом в задницу до полной отключки, когда становится все равно?

Я не заметила, как слопала блинчики. Они были вкусные. Покурила, подумала, передвинула письменный стол и кресло, загородив дверь, взвесила в руке настольную лампу, она была из старых, из латуни, и тяжелая. Если что — придется бить по башке. Если полезут. Хотя все это против охранных штучек — детский лепет.

Интересно, а знает ли, что творится, Симон?

Или его холуи стараются так, на всякий случай? По отработанной схеме?

Конечно же я им всем больше совершенно не нужна. Более того, слишком много знаю. А таких гасят без раздумий, даже в более примитивных случаях.

Вот теперь на меня наваливалась самая настоящая физическая усталость. Начала отходить и ныть спина, которой досталось от вертолетной трясучки. Заболели ступни от слишком узких туфель. Голова становилась тяжелой, как чугун.