Леди Гамильтон

Она одним духом, крупными глотками выпила полный фужер коньяку, ради чего Андрей мимоходом извлёк новую бутылку. Выпила легко, как воду, и не кашлянула. Андрей с трудом отнял у неё сигарету, заставил закусить шпротами.

— Если не хотите вспоминать, не надо.

— Нет, почему. Люди моего возраста, некоторые, помнят. Вам бы тоже не мешает знать. Сразу после войны браки с иностранцами были разрешены. Ну, мы были школьницами, бегали на открытые вечера в американское посольство, там шикарные фильмы крутили, с Гретой Гарбо, с Чаплиным… Я влюбилась в одного из шоферов посольства, он меня катал… Тогда это было можно, после войны американцы — союзники, такие, куда ж там, друзья. Он мне говорил, что он сын богатых родителей, захотел увидеть жизнь в СССР, скорее всего врал, мальчишка совсем, но долларов у него было, и правда, без счёта. И поженились. Молоденькие, такая любовь, такая любовь. У него кончался срок контракта, мы решили ехать к его родителям — где-то в Калифорнии. Я была на седьмом небе. Тут пришли и меня забрали. Нас набили целый поезд, таких жён иностранцев. Изменилась политика, в один день, как это у нас всегда. Я была беременна. Родила в мурманской тюрьме, уже на севере. Девочку на третий день отобрали. Конечно, наши мужья-иностранцы протестовали. Мы на что-то надеялись. Я потом узнала, что шум в мире некоторый был, их всех повысылали из Союза, они устраивали демонстрации в Вашингтоне перед советским посольством. А потом мало-помалу затихло. Я вышла в пятьдесят седьмом году развалиной, реабилитированная… Вся леди тут. Хм… Как и не было молодости.

— Пытались отыскать мужа?

— Пыталась, но меня вызвали и разъяснили, что этого делать не следует. Я сама поняла тоже, что не надо. Брак с его стороны, конечно, давно расторгнут. Он сам или умер, или у него, без сомнения, другая семья. Я стара, кончена. Смеётесь? А потом, американцы — они же с другой планеты. Они даже живут здесь в СССР — и ничего не понимают. Видят, а как дети — не понимают. Я полагаю, он написал всевозможные протесты — и успокоился. Может, его даже убедили, что так и надо, что с его стороны была ошибка молодости, глупость. Кого я непрерывно искала лет десять — это свою дочь. Мне всюду ответили, что такой ребёнок не числится. Выла и искала, как волчица, куда только не писала, куда ни ездила — нет такой девочки и не было. Не было! А она мне снится по сей день. Вот такую проститутку вы сегодня на свою голову взяли, испортила вам настроение только. Прошу покорнейше прощения, сама ненавижу эти копания да ковыряния. Пришёл, отработал — точка. Ванна ваша меня расклеила. Плесните ещё глоток… немного, один.

— Может, не пейте?

— Какая же разница теперь?

— И то верно, — согласился Андрей. — Хотя вообще не моё щенячье дело лезть с соображениями, но вы так быстро сгорите, думаю. Явно губите себя, Людмила… простите, как вас по отчеству?

— Какие у продажной отчества?

— Всё-таки.

— Ну, тогда… Сергеевна. И не Людмила. Таней я была.

— Я пошляк, знаю, но иногда только пошлость единая и требуется. Может, вам бы стоило, Татьяна Сергеевна, найти какую-то тихую спокойную работу и на всё наплевать.

— Работу, да… Нет, мне это — трудно.

— Да почему же? Я понимаю, но — может случиться, хотя бы иллюзия выносимого существования. Подыскать такую примитивную, мирную службу.

— Службу? Ладно, я вам отвечу! — Она, словно решившись, даже привскочила, сказала возмущённо, с клокочущим бешенством: — Говорите, службу. Кому? Этому государству, этому строю? Этому бандитизму? Они забрали у меня всё. Садистски оставили выть, поленившись убить сразу на месте, И я при этом буду им служить? Да вы понимаете ли, что тогда это — предел, ниже которого нет? Дно! Я вне их законов, прячусь, бегу, сдохну скоро, но я знаю: живу независимо от них. Считаю, что служить этому обществу — хуже проституции. Предпочитаю древнейшую профессию. Чтобы вы окончательно поняли, уточню: ни с какими директорами-академиками, агитобезьянами Терешковыми, культминистрами Фурцевыми я бы даже под угрозой казни не поменялась судьбой. Да в распоследней же крохе — оставить бы себе миллиграмм моего, неподвластного.

— Мы поняли.

— Вы знаете моё имя и отчество. Ребята, не доносите, пожалуйста. Я сорвалась. Ванна виновата. В порядке исключения, даже если служите в гэбэ, — не доносите, а?

— Старая глупая баба, — сказал Андрей. — Теперь я думаю, как уничтожить время до вашего поезда, чтобы больше не разговаривать. Вы сказали хорошо. Дальше есть риск удариться в маразм. Молчите.

Мы просидели несколько минут в тупом молчании, которое ощущалось, как забитый до горла кляп.

— Уже светает, — сказал я, отодвигая занавеску.

— Я могу пойти, — уныло пробормотала Татьяна, — на вокзал.

— Ах, увольте от ваших мелодрам! — взбесился Андрей. — Раскудахталась тут о своей гордости, а у самой гордости ни на грош.

— С людьми. Какими вы кажетесь.

— Вот именно, кажемся. Ваши догадки близки к правде.

— Можем вызвать машину, — предложил я, — проехать сто километров туда и обратно.

— Как? — спросил Андрей у гостьи. — Обычно это переключает.