Леди и джентльмены

Во время бесед мне нередко казалось, что от Харджона исходит ощутимый свет, а обрамленное нимбом лицо сияет так же ярко, как сияют лица святых. Природа ошиблась и расточительно поместила этого человека в наш скучный XIX век. Все победы одержаны. Армия героев, единицы из которых воспеты, а остальные — огромное большинство — несправедливо забыты, давным-давно расформирована. На земле воцарился долгий мир, завоеванный кровью и болью. А ведь Сирил Харджон родился солдатом. В те дни, когда мысль приводила к гибели на костре, а откровенные речи означали неминуемую смерть, он непременно стал бы мучеником, борцом за правду. Не дрогнув, выступил бы во главе отряда, обреченного на гибель во имя торжества цивилизации. Вместо этого судьба приговорила его к службе в чистом, преисполненном порядка бараке.

Но, как бы ни тосковали мы по подвигам, работать приходится и в наши дни, пусть даже и не на поле битвы, а всего лишь на винограднике. Небольшое, но вполне достаточное состояние обеспечило мистеру Харджону финансовую независимость. Для большинства наших современников постоянный доход означает гибель честолюбия, а для Сирила материальный достаток оказался фундаментом стремлений и желаний. Свободный от необходимости зарабатывать на жизнь, он мог позволить себе роскошь жить ради идеи. Профессия внушила молодому джентльмену истинную страсть; он относился к своему делу не с холодным любопытством ученого, а с пылкой преданностью влюбленного ученика. Раздвинуть границы, водрузить флаг в мерцающей дали неизведанной пустыни, куда еще не проникало человеческое знание, — вот в чем заключалась его мечта.

Помню, как одним душным летним вечером мы сидели в комнате, а в открытое окно доносились стоны большого города, напоминавшие жалобы усталого ребенка.

Сирил встал и вытянул руки к сумеречным улицам, словно хотел обнять и успокоить всех страждущих.

— О, если бы я имел силы помочь вам, братья и сестры! — воскликнул он. — Забери мою жизнь, Господи, и раздай по частям тем, кто нуждается в поддержке!

На бумаге слова выглядят излишне театральными, даже напыщенными, однако молодежи подобный образ мысли присущ в значительно большей степени, нежели нам, людям зрелым.

Когда пришло время, наш герой влюбился, причем именно в ту девушку, которая, как думали все, кто его знал, очень ему подходила. Элспет Грант вполне могла бы служить прототипом для изображения не только святых, но и самой Мадонны. Описывать мисс Грант словами бесполезно: главное ее достоинство составляла не внешняя красота, а внутренняя сущность. Обаяние проникало в душу так же, как проникает прелесть летней зари, рассеивающей тени спящего города, но упорно ускользающей от любой попытки осмысления. Я часто встречался с удивительной особой и во время беседы неизменно ощущал себя — прожженного журналиста, завсегдатая баров Флит-стрит, неизменного слушателя и участника разговоров в курилке — благородным человеком, неспособным на низкие поступки, но в любую минуту готовым к великим свершениям.

В ее присутствии жизнь сразу становилась замечательной и изысканной, наполнялась учтивостью, нежностью и простотой.

С тех пор как с глаз моих спала пелена и человеческие наклонности предстали в истинном свете, я часто спрашиваю себя, не лучше ли было бы, чтобы молодая леди оказалась менее духовной, более земной и приспособленной к реальному миру. И все же эти двое были созданы друг для друга.

Элспет соответствовала самым высоким устремлениям Сирила, и он поклонялся любимой с нескрываемым восторгом, нередко на грани манерной претенциозности, однако она принимала бурное выражение чувств с такой же очаровательной естественной грацией, с какой Артемида, должно быть, выслушивала признания Эндимиона.

Формальной помолвки между ними не было. Казалось, Сирила пугала перспектива материализовать любовь мыслью о браке. Элспет представляла для него скорее идеал женственности, чем конкретную особу из плоти и крови. Его любовь можно назвать религией, не запятнанной темной земной страстью.

Опыт и понимание человеческой сути помогли бы мне заранее предвидеть исход событий: в венах моего друга текла обычная алая кровь; к тому же — увы! — свои стихи мы всего лишь сочиняем, а не живем в них. Но в то время мне и в голову не приходило, что среди действующих лиц может появиться еще одна женщина. Ну а если бы кто-то сказал, что новой героиней окажется Джеральдин Фоули, то я воспринял бы известие как оскорбление здравого смысла. Эта сторона истории до сих пор остается для меня загадкой.