Леди и война. Цветы из пепла

В старинном доме над водой,
Биннори, о Биннори…

Завтра приносит мигрень.

И страх, что лучше не стало. Урфин по-прежнему не способен управлять собственным телом. Он открывает глаза, смотрит на серый потолок в шрамах старых трещин. Пытается поднять руку…

— Не так быстро. — Кайя рядом.

Он вообще уходил?

— Ненадолго. Мне надо было убедиться, что с ними все в порядке.

Тисса?

— Вместе с Изольдой. — Кайя помогает сесть. — Отдыхает. Девочка почти на грани, так что в ближайшую неделю обойдешься без блондинок…

Согласен и на одного рыжего. Сказать бы, но не получается. Губы вроде бы шевелятся, но Урфин даже не уверен, так ли это или же он принимает желаемое за действительное.

— Ты опять лезешь напролом. — Кайя устраивается на полу. — Не пытайся прыгнуть выше головы. Начни с малого…

С пальцев на руках. Пять — на левой. Пять — на правой. Итого — десять. Простая арифметика и почти непосильная задача, если эти пальцы надо согнуть.

Урфин пытается. Злится. Отступает. Пытается снова. В сотый… двухсотый… тысячный и стотысячный раз. А прежде тело казалось надежным. И подвело. Вот так, даже не из-за твари, подаренной Хаотом, но само по себе.

— На тебе слишком много ран. — Кайя заставляет двигаться, как куклу, которой сгибают и разгибают конечности.

Растирает мышцы, возвращая чувствительность, порой Урфину кажется, что эти самые мышцы вот-вот разорвутся под пальцами Кайя.

И кости хрустят.

— Ты подошел к своему пределу.

Магнус ведь предупреждал, что однажды Урфину понадобятся силы, а их не будет. Если только через себя, через голову… и уже страшно другое — надорваться, потому что тогда он навсегда останется в нынешней тюрьме.

— Я не позволю. Веришь?

Верит.

Ему. Регулярным уколам, превращающим кровь в пламя. Ноющей боли, которой заканчивается каждый день. Способности вновь издавать звуки, нечленораздельные, мычание, но это уже много. Жевать, пусть медленно и неуклюже, задевая зубами зубы. Шевелить пальцами. Сжимать в кулак. Держать матерчатый мяч, набитый песком. С ним удобно тренироваться.

Есть еще стеклянные шарики, но они пока слишком юркие и мелкие.

— Первые недели хуже всего. — Кайя теперь протягивает руку, и, чтобы сесть, приходится за нее цепляться, держать настолько крепко, насколько сил хватает. — А чем дальше, тем легче будет. Ты и так неплохо справляешься.

Урфин научился сидеть. Держать ложку. Миску, которая кажется неимоверно тяжелой, хотя на самом деле весит всего ничего. Орудовать этой самой ложкой…

Кайя не помогает.

— Тисса хотела бы тебя видеть. — Он протягивает платок, и ткань взять сложнее, чем ложку.

— Нет.

Урфин уже способен произносить отдельные слова.

— Уверен? Она за тебя переживает.

Беспокойный ребенок, который не будет переживать меньше, увидев Урфина в нынешнем состоянии. И хорошо, что Кайя ничего не надо объяснять: сам поймет.

— Осень. Скоро. Уедешь?

Некоторые звуки стираются, и речь пока еще неразборчива, но Кайя настаивает на том, чтобы Урфин разговаривал. Читал вслух. Писал, пусть бы буквы выходят кривыми.

— Уже осень. — Он все еще не способен стоять на месте. — А уеду, когда ты на ноги встанешь.

— Война?

— Без меня не начнут. — Кайя проводит по запястью, вдоль которого пробивается первая светло-лиловая лента мураны. Без этих своих узоров он несколько непривычный. — Войны были и будут.

Но эту Урфин, кажется, пропустит.

— И все последующие тоже.

— Запрешь?

— Если понадобится. — Он не шутит. — Ты хороший рыцарь. Но хороших рыцарей у меня сотни… а ты — один.

— Замуж за тебя все равно не пойду.

Кайя хмыкает, но от темы отступать не намерен.

— Урфин, ты восстанавливаешься. И восстановишься полностью. Вот только потом… любое мало-мальски серьезное ранение станет последним. Хватит с тебя.

И что ему делать?

Сидеть у камина, рассуждая о былых прекрасных временах?

— Вот насчет этого не волнуйся. — Дружеское похлопывание по плечу едва не опрокидывает навзничь. — Занятие я тебе точно найду.

Глава 17 Выбор пути

У меня случился ужасный день, который начался еще неделю назад…

Из откровенного рассказа одной леди

Меррон никогда не спрашивала, куда он уходит, надолго ли, и порой казалось, что вовсе его не замечала, все еще пребывая в прежнем полусонном состоянии. Она была сама по себе. И это злило Дара, потому что он представления не имел, как вернуть ее прежнюю. Нынешняя была слишком тихой.

Почти неживой.

— Вставай.

Вишневые глаза смотрят равнодушно.

Встанет. Меррон делает, что ей говорят, пусть бы ей самой и хочется остаться в постели. Пожалуй, будь ее воля, она всю оставшуюся жизнь провела бы под одеялом.

Нет, одеяло было замечательным, пуховым, легким, таким, под которым нежарко летом, но и не замерзнешь зимой. В него зашили мешочки с сушеной лавандой от моли, мошки и для хорошего запаха. Меррон обнимала одеяло, прижимала к щеке, так и лежала, глядя в никуда. Ее раны зажили, и даже та, которая на пятке, грязная и успевшая загноиться. Ссадины прошли. И синяки.