Леди не движется-2

Разумеется, я знала ее имя. Она считалась первой красавицей гарнизона. Вышагивала павой, взгляд с поволокой, губы всегда чуть рассеянно-распутно улыбаются. Муж серенький, с нее ростом, суетливый. Зато был. Двое детей. Диалектные словечки в речи, Она была из колонии четвертого радиуса. Почему-то мне врезался в память ее пламенный спич на рождественском ужине в столовой для офицеров. Выговаривая слова округло и с растяжечкой, Она обличала городские пороки. Она горделиво поглядывала на товарок и их мужей, на меня почему-то с брезгливой снисходительностью. Я ведь «с Земли», понятия не имею о моральных ценностях. А я знала, что Она спит с комендантом и что ее муж вписан в схему местного казнокрадства. Но если бы я и осадила ее — осудили бы меня. Подумаешь, с комендантом спала! Это начальство, не считается. Без начальства отпуск в хорошее время не получишь, мужа по службе не продвинешь, так и будет вечным лейтенантом с седой бородой. Детям рекомендацию в колледж не выправишь, дом в болоте получишь. И муж ворует помаленьку — что такого? Все воруют, на зарплату не проживешь. Потому что там подарочек сделай, тут взятку дай, вот и разлетается твое хваленое федеральное жалованье, а кушать на что? Надо крутиться. Все такие. А раз все — это прилично. Непристойно быть не такой, как все.

Я все поняла, едва увидела ее лицо на мониторе. Растрепанная, зареванная, губы бесформенные, голос уже хриплый от отчаяния, боли и ужаса. Тогда я приказала себе забыть ее имя. Детская такая психологическая защита: пока ты не знаешь имени, для тебя это только тело. Имя есть — и тело выделилось из окружающей среды, стало человеком. Тело убить легче, чем человека. К смерти эту женщину приговорил не ты — но ты будешь палачом. Тебя к этому тоже приговорили.

Правила игры, могла бы сказать я. Но я молчала. Не имею дурацкой привычки говорить сама с собой или с окружающими предметами вслух. Я просто включила запись разговора.

Она сидела на полу в гостиной своего коттеджа. На коленях, руки связаны за спиной. Рядом муж в такой же позиции. Оба в форме. И — шесть человек в ночных диверсионных комбезах. Плотная черная ткань обтягивает все тело, включая голову. Разрезы на лице — для глаз, носа, рта. Дешевая версия, к слову. Настоящая диверсионка — это без пяти минут скафандр, только тонкий. Почему в ночных-то? Судя по тому, что жертвы в форме, там день. И детей нет дома… слава богу, детей нет дома, ну правильно, они же в интернате, в городе…

Потом их убили. Обоих. Я впервые видела, как людей убивают электрической пилой. И зачитали мне ультиматум: если я не откажусь от всех планов мести Энстону, следующей будет моя семья.

Я внимательно смотрела на мужчин в черном. Вы, ребята, можете сколько угодно прятать лица — лучше бы прятали руки и ноги. Или стояли неподвижно. Со мной говорил Джон Сэлдон. Надо же, из лизоблюдов в каратели переквалифицировался.

Меня ничего не связывало с жертвами. Мы не дружили. Странно, что Энстон решил убить именно эту семью. Та женщина кричала, что виновата я. Она до самой казни, пока пила не коснулась ее тела, проклинала меня.

В сущности, я ничего не могла сделать. Я не могла даже утверждать, что эти люди были живы в тот момент, когда я ответила на вызов с незнакомого канала. Мне могли прислать запись. А главное, я не понимала, чего от меня хотят. Макс, что ли, отчебучил номер? Я ж ему сказала, что, пока не решен вопрос с Энстоном, даже думать о повторном венчании не буду. А потом еще и к черту его послала. Максу, конечно, все это семечки. И не так ругались. И сценарий давно отработан: Макса посылают, Макс уходит, проворачивает немыслимую аферу в немыслимые сроки, возвращается довольный — с цветами, шампанским и отчетом о проделанной работе.

Проблема в том, что остановить Макса можно только пулей. Слов он не услышит. Кстати, правильно сделает. Потому что преступник всегда угрожает. Он говорит тебе: не сопротивляйся, убью. И ты веришь, выполняешь все его требования, он уходит безнаказанным. И приходит еще куда-то. А чего бы не прийти, раз все получается? А если ты откажешься подчиниться — тогда рано или поздно звучит выстрел, и кто-то умирает. И вся толпа трусов кидается на тебя — потому что убили из-за тебя. Из-за того, что все сдались, а ты нет. И даже если ты потом убьешь преступника, возненавидят все равно тебя. Вот если бы ты не полез, человек остался бы жив… Конечно, легко геройствовать, не тебя же убили. Нельзя, говорят они, поддерживать закон ценой человеческой жизни. Она священна.

Поэтому там, где ценят жизнь превыше всего, правят бал преступники.

Я могла бы многое напомнить. Могла бы напомнить про гарнизонную круговую поруку. Про то, как все замалчивали преступления командующего. И Она тоже. Эту ситуацию создала не я, а все те приличные женщины и мужчины, подленькие, трусливенькие, которые лицемерили и лгали. Они все — не жертвы, а соучастники. Добровольные. И всех новеньких втягивали в порочный круг, кого обманом, кого силой. Все такие, говорили они, и вы должны быть такими же. Когда никто не выделяется, не так обидно.