Леди-послушница

– Чего верещите! Ничего, отмоетесь, высохнете, и ваши ухажеры только рады будут вам, чистеньким, как во дни ярмарки.

Эта мистрис Клер, некогда первая кокетка округи, с возрастом стала особенно строга к шалостям молодежи. Она ворчала, что в любой из банных дней всегда одно и то же: гам, визг, сальные шуточки. Почтенная матрона погрозила пальцем горничной леди Милдрэд, молоденькой Берте, которая только выбралась из лохани и особенно громко верещала, растирая куском полотна свое крепенькое мокрое тело. «Эта еще та штучка, – хмыкала жена сенешаля, словно забыв проказы собственной молодости. – Ишь как напугалась. А ведь отвлекись я хоть на миг, с этой рыжей станется выскочить полуголой за порог».

Баронесса Гита, не обращая внимания на шум, заплетала свои подсохшие светлые волосы, одновременно отдавая наказы, чтобы из лохани вычерпали часть остывшей грязной воды и добавили горячей. Баронесса говорила, не повышая голоса, но все ее слышали и подчинялись. Для своих тридцати пяти лет хозяйка замка выглядела достаточно молодо: ее тело оставалось подтянутым и стройным, лицо не утратило свежести, только в серых глазах ощущалась некая успокоенность, да и некогда яркие губы отчасти поблекли.

– Пусть молодые женщины помогут мыться пожилым, – приказывала она, неторопливо укладывая косу на затылке.

Ее указание было существенным: большая, обитая медными обручами лохань, способная вместить до четырех человек, была еще и высокой, в нее приходилось забираться по приставной деревянной лесенке, и служанки в годах боязливо ворчали, хотя и позволяли поддерживать себя более молодым и крепким.

Внимание баронессы привлек голос ее дочери Милдрэд, которая в одной рубашке подскочила к дежурившей у дверей мистрис Клер и недовольно ее отчитывала:

– Я ведь приказывала – больше никакого траура! Как ты могла, Клер, принести мне этот мрачный темный балахон?

– А ну потише, милая, – приблизилась к сердито топнувшей ножкой дочери баронесса. – Иди-ка сюда.

Она усадила девушку поближе к огню и стала водить щеткой по ее распущенным волосам.

– На мистрис Клер не следует повышать голос при слугах, – склонившись к уху дочери, негромко сказала Гита. – Она жена сенешаля Пенды, ее должны почитать, а ты роняешь ее достоинство, выражая ей неудовольствие на людях. Платье же для тебя Клер выбрала из тех, что потеплее, подбитое мехом, чтобы ты не озябла после купания. Так что не ворчи: она старалась для тебя.

– Старалась, – обиженно надула губки Милдрэд. – Нет, она просто тупая старуха. Я велела ей взять голубое с вышивкой, а она… да и вы, матушка, – покосилась она на леди Гиту. – Вы все словно хотите, чтобы я всю жизнь носила траур по моему бедному Лорану. И вечно прятала лицо под вуалью, будто вдова.

Леди Гита вздохнула. Ну что можно поделать с этим избалованным ребенком! Ей хочется франтить, хочется быть у всех на виду, забыв, что траур – это обычай, а не повод для пререканий. И баронесса напомнила, что Милдрэд не слишком усердно прятала лицо под траурной вуалью: вряд ли во всем Норфолкшире найдется хотя бы один холостой рыцарь, которому гронвудская красавица не расточала улыбки.

Но Милдрэд отповедь не смутила.

– Матушка, не судите меня строго. Конечно, человек должен не ропща принимать все, что свершается по воле Божьей. И то, что наша свадьба с Лораном не состоялась… Я ведь была послушна вам и покорно приняла обручение с человеком, которого так мало знала. И ведь не я же заставила его ехать в Святую землю, где он погиб… Да пребудет душа его в мире, – и она привычно осенила себя крестным знамением. Но все же в голосе ее был вызов: – Я за это время даже лицо его позабыла!

Леди Гита не ответила: в чем-то ее дочь права. Поспешное обручение, скорая разлука, долгое отсутствие, а потом гибель жениха – и траур. А ведь в ее девочке было столько огня, столько непосредственной живости и очарования! Ибо Милдрэд, даже когда дулась и капризничала, оставалась прелестной. А когда расторопная Берта поднесла юной госпоже посеребренное зеркальце на длинной ручке и Милдрэд взглянула на себя, привычная улыбка вновь озарила личико гронвудской красавицы.