Леди–призрак. Я вышла замуж за покойника

Ломбард не дожидался ответа. Он отвернулся и равнодушно направился куда–то в сторону запинающейся, как у пьяного, походкой. Его собеседник с любопытством следил за ним. Казалось, он полностью потерял интерес ко всему происходящему, совсем упал духом. Он подошел к стене и на минуту прислонился, обмякнув, словно человек, которого посетило слишком много разочарований, который наконец признал свое поражение и готов сдаться.

Затем, прежде чем Берджесс понял его намерение, он отвел руку назад, размахнулся и изо всех сил стукнул неподатливую поверхность, словно перед ним был враг.

— Эй, что за глупости! — остолбенев от неожиданности, закричал Берджесс. — Вы что, хотите сломать руку? Что вам сделали стены?

Ломбард скорчился и затряс рукой, как будто пытаясь закрыть бутылку завинчивающейся пробкой, лицо его исказилось, но больше от бессильного гнева, чем от боли. Прижимая к груди ноющую руку, он ответил глухим голосом:

— Они знают! Только они в этой комнате и знают — и я не могу заставить их говорить!

Глава 20

Три дня до казни

Виски, которое он выпил в последнюю минуту, сойдя с поезда около тюрьмы, ничуть не помогло. Да и как оно могло помочь? Чем ему могли бы помочь даже десять стаканов виски? Факты нельзя изменить. Плохие новости нельзя превратить в хорошие. Обреченность нельзя заменить надеждой.

Ломбард, с трудом переставляя ноги, тащился по дороге, ведущей к группе мрачных построек, видневшейся впереди. Одна мысль не оставляла его: «Как сказать человеку, что он должен умереть? Как сказать ему, что надежды больше нет, что погас ее последний луч?» Он не знал, и теперь ему предстояло узнать это на собственном опыте. Он даже засомневался, а не будет ли гуманнее совсем не приходить к нему, избежать бесполезной последней встречи.

Ломбард знал, что это будет ужасно. Его уже заранее бросало в дрожь. Но он должен идти, он не мог позволить себе струсить. Он не мог оставить Хендерсона в мучительной неизвестности еще на три кошмарных дня, не мог допустить, чтобы в пятницу вечером его друга вывели из камеры, а он бы всю дорогу буквально оглядывался через плечо, до последней минуты ожидая отмены приговора, которого уже никто никогда не отменит.

Нетвердой походкой он поднялся вслед за охранником на второй ярус, медленно провел тыльной стороной ладони по губам.

«Ну и напьюсь же я сегодня вечером, когда уйду отсюда! — горько пообещал он себе самому. — Напьюсь, и пусть меня привезут с алкогольным отравлением в какую–нибудь больницу и продержат там до тех пор, пока все не будет кончено!»

В коридоре охранник остановился. Он вошел в камеру, и ему показалось, будто он слышит музыку. Похоронную музыку.

Это уже была казнь. Бескровная, белая казнь за три дня до исполнения приговора. Гибель всех надежд.

Гулкие шаги охранника замерли вдали. Теперь тишина казалась ужасной. Ни тот, ни другой не смогли долго выносить ее.

— Значит, вот так, — тихо сказал Хендерсон. Он все понял.

Ступор, подобный трупному окоченению, был, по крайней мере, нарушен. Ломбард отвернулся от окна, подошел и положил ему руку на плечо.

— Послушай, дружище, — начал он.

— Ничего, — сказал Хендерсон. — Я понимаю. Я вижу по твоему лицу. Не будем говорить об этом.

— Я опять потерял ее. Она ускользнула, и на этот раз навсегда.

— Я же сказал: не будем об этом, — терпеливо повторил Хендерсон. — Я вижу, чего тебе это стоило. Ради Бога, оставим это. — Казалось, это он пытался подбодрить Ломбарда, а не наоборот.

Ломбард плюхнулся на край койки. Хендерсон, как «хозяин», предоставил койку в его распоряжение, а сам поднялся и, ссутулившись, прислонился к стене напротив.

В течение какого–то времени единственным звуком, раздававшимся в камере, был шорох целлофана — это Хендерсон беспрестанно складывал гармошкой пустую пачку из–под сигарет. Сложив ее в одну полоску, он начинал аккуратно, складка за складкой, расправлять в обратную сторону. Потом опять и опять, очевидно, просто чтобы занять руки.

Это невозможно было вынести. Наконец Ломбард взмолился:

— Перестань, а? Просто с ума можно сойти.

Хендерсон с удивлением посмотрел на свои руки, словно он и не догадывался, чем они заняты.

— Старая привычка, — смущенно признался он. — Мне так и не удалось от нее избавиться, даже в лучшие времена. Ты, наверное, помнишь. Всякий раз, когда я ехал в поезде, я загибал так страницы расписания. Всякий раз, когда мне приходилось сидеть и ждать в приемной у терапевта или у дантиста, я загибал точно так же страницы журнала. Всякий раз, когда я бывал в театре, — страницы программки… — Он вдруг замолчал, рассеянно глядя в стену, поверх головы Ломбарда. — Припоминаю, что в тот вечер, когда я был в театре с ней, я тоже складывал программку. Забавно, что такая мелочь вдруг вспоминается сейчас, спустя столько времени, когда более важные вещи, которые могли бы по ассоциации помочь мне вспомнить… Что случилось, почему ты так на меня смотришь? Я больше не буду. — В подтверждение своих слов он отбросил в сторону истерзанную пачку.