Леди Ру

От этой очень простой, простой до пошлости, мысли, а вернее – чувства, мне стало вдруг так грустно, что я заплакала прямо на улице. Нет, нельзя!.. Это уже совсем глупо. Тоже мне: плач о погибели русской словесности… Я вытерла слезы и оглянулась. Оказывается, я стояла у памятника Достоевскому. Достоевскому, которого я люблю до слез. То есть – буквально: до слез. Читаю – и начинаю плакать. Кончатся когда-нибудь в моей жизни эти чудеса и совпадения или нет? Как же я сюда вышла? От Фрунзенской дочапала до Волхонки и не заметила. С ума я, что ли, схожу или просто обчиталась.

Федор Михайлович сидел на краешке стула, вцепившись в края, как будто его сгоняют (а ведь его сгоняют!!!) и ничего не выражающим, как бы он сам, наверное, выразился «безглазым взглядом» смотрел на Манеж. Я медленно спустилась по ступенькам и побрела в сторону станции метро «Боровицкая». Справа, на целлофане, расстеленном на граните, бойкий старикан в выцветшем зелёном берете, натянутом на уши, разложил книги. Я пробежала глазами по обложкам двадцати-тридцатилетней давности. Издательство «Советский писатель»… Опять все то же… Как там у вас, мой славный, мой несчастный, Федор Михайлович?… «Безмозглая мысль»?..

– Что ищете, девушка? – веселым тенором проскрежетала беретка. Беретка была пронзительно синеглазая и сильно навеселе. Неужто у него что-то покупают?

Я еще раз пробежалась глазами по книгам. Стивенсон. Энциклопедия рыбака. Фадеев. Похлебкин. Луи Арагон… Какая-то вавилонская инсталляция… Зарубежный детектив. Румынский (73-й год). Учебник древнерусской литературы. Маршак. Сделай сам. Мериме. Воспоминания Жукова. Тютчев…

Я взяла томик Тютчева и, уже словно зная, чтó открою, открыла наугад. Конечно…

Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных,
Все зримое опять покроют воды
И божий лик изобразится в них.

– Поэзией интересуетесь, девушка?..

– Сколько это?

– Сто. Для вас – пятьдесят.

Я дала сто и пошла к метро. Вдогонку:

– А сдачку? – в теноре беретки явно чувствовалась уверенность, что сдачки давать не потребуется. Я обернулась и улыбнулась старичку. Синие, смеющиеся, хитро-добрые глазки говорили о том, что час природы пробьёт нескоро.

– Счастья тебе, красавица!

В одно мгновение с души смыло всю эту двадцатироманную муть. Стало хорошо и просто. Как и должно быть. У метро я набрала номер «Т.Т.»

После трех гудков:

– Привет, Дуся.

– Здравствуй, Тимур. Как твое здоровье?

– Спасибо, налаживается.

– Как сын?

– Все в порядке. Слушай, Дуся: ты вылетаешь через четыре дня. Хватит тебе четырех дней?.. Как твой литературный ликбез?

– Продвигается. Четырех дней хватит, Тимур.

– Отлично. Перед твоим вылетом я тебе позвоню. Ты мне скажешь в двух словах, что думаешь об этой Илоне, исходя из прочитанного. Ладно?

– Ладно… Тимур?..

– Что?

– А когда… я смогу… увидеть тебя, потом, после поездки?

– Да, так будет лучше. Ты же сама понимаешь.

– Понимаю. Конечно, так будет лучше.

– Вот и хорошо, Дуся. Я тебе позвоню.

– Пока.

– Пока.

Я не стала садиться в метро и пошла домой пешком. Пришла домой, когда стемнело. Легла в постель и уснула сразу, без всяких снов.

Глава 21. Бесы +

Романы Илоны Зулич, которые я читала в течение трех дней, произвели на меня очень сильное и, если честно, гнетущее впечатление. Не в литературном смысле. Сейчас поясню.

Написаны они были хорошо. Технически почти безупречно. Насколько я, конечно, могу об этом судить. Здесь было и кое-какое остроумие, и вполне оригинальные и точные метафоры (немного набоковского пошиба), и умеренно захватывающий сюжет, и даже некоторые образы казались действительно живыми, или, как там выражаются литературные критики? Объемными? Рельефными? Пластичными? Не помню. Если бы я раньше прочитала эти пять романов вместе с теми рейтинговыми двадцатью, я бы точно так же задалась вопросом, зачем я все это, собственно говоря, читаю. Тексты Зулич были в целом не хуже и не лучше остальных, может, даже в чем-то и получше некоторых. Но теперь я знала, зачем их читаю: мне нужно было понять, что такое Илона Зулич.