Леди Ру

– Гирей, слабо́ Англию замочить?

– Гиде он?

– Кто?

– Англий, кто…

– В Европе, где же еще ей быть… На острове.

– Э-э-э… Европ-шмавроп… Остров-шмостров… Ты очинь умный, да?.. Пальцем покажи.

– Вот она.

– Суталица есть?

– У Англии?

– Нет, у Гваделупа… Умный, да?..

– Ну, Лондон.

– Э-э-э… Лондон-шмалондон. Пальцем покажи.

– Вот он.

– Ладошка убери, умный…

И следовало филигранное попадание черкесским адыгэсэ.

– Нету больше Англий, – резюмировал Гирей.

И вот мы собрались перед экзаменом по зарубежке. И стали рассказывать друг другу содержание программных книг.

Мне достался Стендаль с Флобером. Я честно рассказал все, что знал про мадам Бовари и про красное с черным. Надька Лиходремова изложила все про французскую поэзию, особенно напирая на противоестественный роман Верлена с Рембо. Гирей укоризненно покачал головой.

Федька Скороползиков осветил творчество Оскара Уайльда, не упустив ознакомить нас с его нетрадиционной сексуальной ориентацией.

Гирей, энергично стуча ножом между пальцами, проворчал:

– Э-э-э… Зачем в зарубежный литератур все писател педрил, а?

Сонька Зельц просветила группу на предмет скандинавской литературы: Ибсен, Стриндберг, Гамсун. «Дикая утка», «Утонувший колокол» и все такое.

Настала очередь Асланова. За ним числился Байрон и Вальтер Скотт.

– Байрон был харамой, – уверенно сказал Гирей.

– И это все? – фыркнула Надька Лиходремова.

– А щто тебе еще нада, а, женщина? Умный, да?..

– Ну, хоть что-нибудь… Произведения, факты биографии… – уточнила Сонька Зельц.

Гирей помолчал, задумчиво водя лезвием ножа по кадыку, и сказал:

– Он бил нэ педрил.

– Так… – обобщил я. – Значит, про Байрона мы узнали главное: он был хромой непедрил. Изумительно. Теперь давай, Гирей, про Вальтера Скотта…

– Фамилий – нехороший, но писател – хороший, – четко сформулировал Гирей и, сделав очень умное лицо, добавил: – Он написал про доблестный рыцарь Аюэньга.

– Так-так-так, – подхватил Федька Скороползиков. – Давай про Айвенго. Содержание, персонажи…

– Э-э-э… Содержаний, пэрсонаж… Умный, да? Я тебе главный скажу.

– Ну?! – воскликнули мы хором.

Гирей выдержал паузу. Положил нож в ножны (сзади на поясе) и назидательно произнес:

– Доблестный рыцарь Аюэньга – это вам не хюрень собачий.

На этом анализ романа хорошего писателя с нехорошей фамилией Вальтера Скотта «Айвенго» был закончен.

На экзамене достался Ибсен. Я получил «хорошо». Надька, Федька и Сонька получили «отлично».

Гирей вытащил «Творчество Байрона».

– Он был харамой, – сумрачно произнес Гирей.

– Так. Еще что? – забарабанил пальцами по гиреевской зачетке экзаменатор.

– Он бил… – потупился Гирей. – Он бил…

– Хромой. Это я уже слышал. Дальше, – кивнул раздраженный профессор.

– Он бил… нормальный, – Гирей собрал пальцы рук в эмоциональные щепотки и гневно покачал ими перед честными голубыми глазами экзаменатора.

– В смысле?..

– Ни как Римбо́, – поморщился Асланов.

– При чем тут, позвольте поинтересоваться, Артюр Рембо?!

– Никак Вирилéн, – с чувством продолжал Гирей.

– Поль Верлен?.. Почему Верлен?!

– Ни Осáкар Уаэ́льд… – голосом, полным презрения, произнес Гирей и разомкнул щепотки.

– Я вас не понимаю…

– Э-э-э. Такой умный парафессор, а не понимает, – почти обиделся Гирей. – Он был нармальный! Ни какой-то там Уаэ́льд-Римбó-Вирилéн. Он бил – как доблестный рыцарь Аюэньга!

Асланов получил два. И был отчислен. Потому что завалил в эту сессию все экзамены и зачеты.

Где-то через месяц после экзамена начался фестиваль.

Я встретил свою испаноговорящую делегацию в Шереметьево. Делегация состояла из трех латиноамериканцев: полненького, кучерявого метиса – никарагуанца Энрике, худого индейского перуанца Умберто и аппетитной кубинки мулатки Хуаниты. Все трое были пламенными революционерами.

Вечером, после мероприятий, мы собирались в гостинице «Интурист» в номере Энрике и громко пели песни: про команданта Че Гевара, про «Гуахира Гуантанамейра» и особенно громко про «Бесаме мучо».

В перерывах между песнями шли задумчивые разговоры за жизнь. Каждый вечер – примерно одного содержания. В один из последних вечеров состоялся такой разговор:

– Команданте Че – мой идеал, – сказал Энрике после исполненной нами песни про Че.

– И мой тоже, – подхватил его Умберто. – Че был настоящим бойцом с империализмом. Он был смелым и преданным делу революционером. Несгибаемым борцом за счастье человечества.

– А мои идеалы – команданте Че и команданте Фидель, – объявила, порозовев, как помидор «бычье сердце», Хуанита. – Фидель достойно продолжил дело своего друга Че. Он принял эстафету революционной борьбы, пронес факел свободы. Революция бессмертна! Ах, если бы я была женой товарища Фиделя! Я бы была его верной спутницей и разделяла все тяготы его борьбы. – Она стала темно-пунцовой. – А у тебя есть идеал, камарада Владимир?

– В общем – да… – помялся я.

– И кто же твой идеал? Наверное, Ленин? – уверенно спросил Энрике. – Или – Маркс? Или компаньеро Горбачев? Компаньеро Горбачев встал на путь перестройки, конструктивного обновления социализма. Твой идеал – Горбачев?

– Скорее – бабушка… – смутился я.