Леди в бане

Внемлющая Алла, казалось, даже телесной оболочкой своею погружалась в мир поэтических грёз. А уже при чтении следующей, начатой Илларионом по собственному почину поэмы, она содрогнулась от прилива полноты чувств глубинного понимания стихотворного текста и тягот сопереживания лирическому герою, а затем больно стиснула напрягшими бёдрами руку поэта, сопровождая лёгким стоном взлёт удачной рифмы.

Иллариона к этому времени пронял авторский зуд, и он без передышки явил слушательнице ещё одну грань своего могучего таланта, начав было читать элегии. Однако Алла, достигшая стадии пресыщения словесным потоком и разгорячённая поверхностным снятием напряжения тела, бесцеремонно прервала его.

– Ларик, возьми меня, – просто предложила она, готовностью тела призывая к окончанию пустых поэтических забав.

Илларион принял этот призыв к действию и, мигом скинув одежду, в молитвенном коленопреклонении опустился на освободившееся от разбежавшихся женских ножек место, внутренне вполне готовый к любовным безумствам. Но каково же было его трагическое изумление, когда он вдруг постиг визуально, что его внешняя готовность никак не фиксируется, а истомлённая безжалостным ожиданием, являет собой предмет рабского подчинения силам гравитации. Он недоумённо смотрел на своего падшего до жалкой сжёванности ангела и, напрягая мысль в нужное русло, пытался помочь ему видением соблазна светлого и облегчённого будущего. Увы, истощённая стихом мысль не давала стойкого результата.

– Ларик, ну что ты там застрял? – бросила Алла пригоршню соли на нежданно открывшуюся рану поэта.

И Илларион, моля о снисхождении превратную судьбу, закрыл своим обмякшим телом амбразуру изготовившейся воительницы, насильно вклинивая в сознание надежду на благополучный исход предприятия. Но чем больше напрягалась мысль, тем менее соблазнялось тело.

«Перегорел», – с тоскливым ужасом стукнуло в мозгах Затуманова.

– Ты что, не можешь, старый козёл? – рухнул с поэтических высот визгливый голос Аллы. – Так бы сразу и сказал, лесбиянин хренов. А ещё писатель! Слезай, гладиатор недобитый!

И Илларион, ни слова не говоря в оправдание, повиновался, внутренне понимая обоснованную ярость женщины, обманутой в своих лучших надеждах.

Сумрачно плетясь домой, поэт Илларион Затуманов безо всякой нужды искал рифму к оскорбительному, но мало понятному слову «лесбиянин», а не найдя достойной, махнул на всё рукой и вспомнил Инессу Игоревну с её тонким пониманием жизненных коллизий. От этого на душе порозовело, и во всей природе почувствовалась перемена к лучшему.

НА ГРАФСКИХ РАЗВАЛЕННЫХ

Увы и ах! Едва князь Эпполет с расторопностью младого гусара на постое скинул тесные рейтузы и обнародовал свою голую стать, а графиня Лизаветта, урождённая фон Крендельброд, грациозно задирая подол и сминая кринолин наряда, спиной низверглась на кровать, широко развалив свои полноватые конечности, как дверь в будуар без стука отворилась, и вошедший дворецкий, с бесстрастным и сухим лицом беспробудного постника, произнёс, скользнув взглядом по набухшим прелестям хозяйки:

– Госпожа, граф ждёт вас к обеду.

Это был жуткостный удар по светлым чувствам князя, и он, с пожарной поспешностью облачась в мундир, не выдержал:

– Лизаветта! Сколь долго можно страдать из-за пробелов в воспитании вашего супруга и его холопов? Уже не в первый раз наглое вмешательство прислуги в наши с вами светские беседы оканчиваются плачевным итогом столбнячного надругательства над моим организмом! Ангел мой, немедля поедемте кататься по моим дубравам и пажитям. Я умчу вас в светлую даль с нежным шелестом листвы в укромных гнёздах интимного разгула. Карета уже ждёт у заднего крыльца.

– А что я за ужином скажу любимому супругу? – ломая персты и пуская на бюст слезу, вскричала графиня.

– Обмолвитесь, что вы провели время в обществе подруги детства, делясь воспоминаниями о паломничестве в святые места или, на худой конец, сошлётесь на прощание с дорогим кузеном, отбывающим с оказией в Сызрань, – немедленно надоумил Эпполет.

– Но ведь придётся пройти через людскую, а это чревато оглаской среди черни, – резонно заметила графиня, впадая в размышление о соблазне и последствиях такового.

– О, мон шер, – проворковал соблазнитель. – Что нам молва при наших дружеских сношениях? Натужный гром средь ясного неба. А наиболее говорливым просто пригрозите самосудом на конюшне.

– Но ведь на дворе ненастье, а мне так не хочется мочиться, – из последних сил сопротивлялась разуму Лизаветта, накидывая вуаль на чело.

На улице шёл дождь, унылый дождь отлетающего лета. Тяжёлые капли глухо бились о стёкла окон и, нехотя скользя по ним, с покорной безысходностью устремлялись к сырой земле. В будуаре веяло тоской.

«Низменное наслаждение падением. Вот так и мы – бьёмся, устремляясь к чему-то возвышенному, а упадём, никто и не вспомнит, кроме обездоленных наследников», – грустно и не к месту подумалось князю, но вслух он бодро произнёс:

– Душа моя, карета укроет нас от осадков. Решайтесь же!