Ледяная арфа гангаридов

Полуденное солнце заливало и поля, и далаимские улицы, выглядевшие под его лучами чище и новее. Приближалось обеденное время, пора было завершать урок, а после обеда эти новички, первый месяц жившие в обители, пойдут работать на поля и в мастерские.

Словно в ответ его мыслям, со двора прозвучал рокот барабана. Несложная мелодия оповещала обитель о том, что наступил обед. Ученики тоже узнали ее, хотя еще не выучили весь набор барабанных сигналов обители. Они терпеливо ждали окончания урока, но Старик не собирался обрывать повествование на полуслове. Он повернулся к классу и так же размеренно, неторопливо продолжил:

– Простите, сестры, – вмешалась в разговор Ликена, – в клубке осталась только одна алмазная нить.

Справедливейшая задумалась.

– Давайте поступим так, сестры, – решила она. – Пусть у нас будет еще одна, общая дочь. Мы не дадим ей работы – пусть живет, как хочет, пусть только веселит нас, радует нас и примиряет нас.

На том они и сошлись. Смотала Ликена с клубка последнюю нить, и появилась в мире Истина, любимое дитя Троих Мастериц.

И оказалась она такой ветреной, такой легкомысленной, такой насмешницей, что даже божественной Девятке не по силам узнать, когда она шутит, а когда говорит всерьез. И если где-то вдруг появляется странность и путаница, значит, там побывала беспечная Насмешница, подшутила над своей серьезной, работящей родней.

Договорив старую легенду о сотворении мира и богов, Старик величаво кивнул на дверь. Ученики встали и чинно, без спешки, один за другим покинули классную комнату.

Он не пошел вслед за ними. Успеет еще он получить свой кусок хлеба и миску с едой. Долгие годы провел он в обители, всю вторую половину своей длинной, очень длинной жизни. Много жильцов сменилось здесь за это время, все давно забыли его настоящее имя и звали его в глаза Учителем, а за глаза Стариком. Но Старик помнил свое имя. Он очень хорошо помнил то время, когда он был голубоглазым кригийским мальчуганом – никто из подлинных служителей Насмешницы не забывал своего детства. Он помнил те дни, когда время было медленным, трава – высокой, мир – ярким, когда обычные вещи казались чудесами, а чудеса не отличались от обыденности, потому что все было новым, все было впервые. Он помнил солнце и летний луг, по которому несли его быстрые ноги, бежавшие по высокой траве не по спешке, а просто так, от избытка юной силы.

Ах, как же далеко они занесли его, эти быстрые ноги! Сколько триморских дорог он исходил и истоптал, по скольким путям он прошел, прошагал, пробежал, проплелся, пока уже в пожилом возрасте не осел в обители Десятой богини. Он помнил все эти дороги, проселки, деревни, города, лица, всю путаницу и круговерть своей бродячей юности и беспокойной зрелости. Он не умел и не хотел забывать – он любил глядеть в свое прошлое, любил воскрешать его картины и проживать их заново.

Взгляд Старика подернулся дымкой воспоминаний и вернулся в настоящее, в опустевшую классную комнату. Только что здесь были его ученики, тихие, почтительные, ловящие каждое его слово. Они пришли сюда служить Истине. Они верили, что он все расскажет им, всему научит их, и они в точности узнают, кто такая Истина и как ей нужно служить. Они доверчиво ждали, что он вложит в их головы то, что понял сам на нелегком опыте. Но как передать, как объяснить им непрожитое, невыстраданное ими, именно поэтому оборачивающееся ложью? Как, как, как?!

Старик знал ответ.

Его тяготили их глаза, незрячие, пустые, как стеклышки. Он давно устал от этих глядящих, невидящих глаз. Он давно устал смотреть в глаза людям и почти неизбежно встречаться с пустотой.

Он смотрел в окно, но не видел ни полей, ни ручья в овраге, ни потрепанных далаимских избенок. Его глаза глядели туда, где голубоглазый мальчуган бежал по солнечному лугу наперегонки с вечной девчонкой, легконогой Насмешницей, и не было конца этому бесцельному, беспечному бегу.

После обеда он ушел к себе и устроился поудобнее в широком просиженном кресле. Его взгляд устремился в окно, на кусок голубого неба с верхушками раскачивающихся на ветру деревьев, и застыл в созерцании грани того и этого мира. Старик мог сидеть так часами, не замечая хода времени и ощущая, как оно растворяется и отступает перед лицом вечности.