Ледяное сердце не болит

…Кая ввели в камеру. Впервые в жизни. Без очков. Без шнурков. Без пояса. Камера ударила в нос смрадом: пота, мочи, кала, спермы. Он непроизвольно поднес руки ко рту, словно желая в ужасе зажать и рот, и нос, и изо всех сил закашлялся.

Казалось, никто из старожилов камеры сперва не заметил его появления, и это дало ему возможность быстро сориентироваться: кто здесь – бугор, где фраерки, где парашники. Судя по статье УК, по которой его обвиняли, ему было уготовано существовать среди последних.

Один из опущенных, самый грязный, дернулся к нему с вопросом. Невинным вопросом:

– Закурить есть?

– Для тебя – нет, – твердо отвечал Кай, предчувствуя, что для него наступает тот самый «последний и решительный бой».

Ответ и по форме, и по сути был чрезвычайно резким для новичка. Гиены возбудились:

– Ты че сказал?

– Ты че, борзеешь?

– Борзеешь, падла?

Они произнесли эти слова на три голоса – не успевал затихнуть один, тут же вступал другой, словно речевка была хорошо отрепетирована в процессе множества представлений. Бугор (как он определил его) лениво, по-львиному, открыл, любопытствуя, глаз на своей нижней койке.

– Пошли вы в жопу, козлы, – намеренно резко отвечал новичок. Ему было что терять: и честь, и жизнь.

И тогда он ударил левой рукой снизу вверху по горлу – одного и, одновременно, правой в переносицу – второго. Уроки ушу, которые он брал у Китайца помимо общих для всех занятий по сценодвижению, спасли ему жизнь.

Оставался еще третий шакал, но он опешил и отступил на полшага назад. Сцена разыгрывалась совсем не по привычному для него сценарию. Бугор привстал на своей койке. Путь к нему был открыт. И тогда Кай вытащил изо рта иглу и успел нанести восемь (как насчитали потом) ударов в его глаза и горло. Бугор (оказавшийся Яремкиным Павлом Васильевичем) скончался, так и не придя в сознание.

А Кая – стали бить. Его забили бы до смерти, когда бы не охрана. Как ни странно, мусора все-таки открыли дверь камеры и дубинками отогнали от него шакалов.

Очнулся Кай в тюремной больничке. У него была сломана челюсть, семь ребер, разорвана селезенка, не говоря уже о многочисленных ушибах и сотрясении мозга.

Как ни странно, делу дали ход. Тогда как раз пришел к власти новый начальник тюрьмы. Уволили надсмотрщиков, допустивших пронос одним подследственным в камеру холодного оружия, а также нарушение режима, повлекшее за собой смерть другого подследственного. К тому же он, вшивый интеллигент, убивший вора с семью ходками, был удобен для сурового и показательного наказания. Каю вначале светило два, от силы три, максимум – четыре года общего режима. А он, после того как вышел из больнички, получил на суде за убийство П.В. Яремкина десять лет режима строгого.

Зато его ни разу больше за годы лагерей не пытались опустить.

Следователей очень интересовало, откуда в руках Кая взялась игла. Но после самой первой битвы и после двух недель между жизнью и смертью в больничке психологическое (да и физическое) давление мусоров и прокурорских могло его только насмешить. Они так и не узнали, что перед самым арестом Кай проглотил иглу (в защитном пластиковом чехле) – а когда вошел в камеру и якобы загородился рукой от вони, вытолкнул ее из желудка наружу (трюку с иглой его в свое время научил Китаец).

…Никто не остановил белый фургон Кая ни на посту на пересечении Ярославки и МКАД, ни на въезде в Королев.

Прекрасно. Не хватало ему недоразумений. Сегодня у него еще очень много дел.

***

Счет времени Надя потеряла на удивление быстро. Да и немудрено было. Ни единого солнечного луча не проникало в подвал, где она находилась. (А о том, что это подвал, можно было судить по затхлой сырости, которая оказалась доминирующим запахом в комнате с грубыми стенами.) С потолка светила голая тусклая лампочка. После того как похититель в очередной раз избил ее, Надя бросилась ничком на кровать. Долго плакала, а потом, незаметно для себя, уснула.

И насколько тяжко приходилось ей сейчас в реальной жизни, настолько красивым и радостным оказался сон. Ей снилось солнце, море, скалистые берега неведомой страны. И она – на белой яхте. Яхта покачивается поазоревым волнам, и где-то рядом, она знает, – Дима.