Ледяной клад

Цагеридзе работал долго и жадно. Работал до тех пор, пока у него не заныла больная нога. И к тому же, хотя с юга тянул теплый ветер "Мария", а сама работа заставляла быть в беспрерывном движении, - Цагеридзе, одетый очень легко, все же прозяб. Должно быть, от сырости, от близости льда и воды.

Он с завистью поглядел на женщин, наряженных по-зимнему в ватные стеганки и такие же штаны, обутых в высокие резиновые сапоги, замотанных, закутанных в платки, и, вздохнув, воткнул в бревно багор.

- Прошу не смеяться, дорогие женщины, - сказал он шутливо, - но Нико Цагеридзе захотелось удрать куда потеплее.

- Только не в Грузию! - крикнула Булатова ему вслед. - Из Сибири мы вас не отпустим.

- Нет, нет, только на солнышко! Из Сибири я и сам ни за что не уеду.

- Аа! Есть магнит?

- Есть! Хороший, очень сильный магнит. И если Цагеридзе уедет когда-нибудь из Сибири, так только в Сачхере, и только вместе с магнитом.

По пути Цагеридзе поднялся на сплоточный агрегат. Подошел к мотористу, спросил, как дела. Моторист, молодой парень, в шароварах, щеголевато спущенных на смятые в гармошку голенища сапог, ответил: "А чего? Все в порядке! Дела идут - контора пишет!" И Цагеридзе вспомнилось, что ему все-таки надо пойти в контору и написать новый приказ.

Блаженно подставляя спину лучистому солнцу, он еще немного постоял на теплом дощатом настиле, остро пахнущем горячей смолой и паклей, полюбовался, как проворно катер отводит к плоту готовые пучки, и направился снова по зыбкой боне к берегу.

Сойдя уже на камешник, он наступил на льдину, всю запудренную песком и сочащуюся ручейками воды. Льдина, тонко звеня, рассыпалась длинными иголками, радужно сверкнувшими в лучах солнца. Иголки были похожи на ограненные хрустальные палочки, а несколько штук - коротких, ровных и удивительно чистых - соединены неплотно в красивую зубчатую корону. Цагеридзе подобрал ее, положил на ладонь и стал подниматься в гору, с интересом разглядывая это диво природы.

Нечаянно повернул к солнцу, и вдруг ледяные иголки будто бы засветились изнутри, человеческим теплом повеяло от их острых граней, и Цагеридзе почему-то припомнилась медленная, тающая улыбка Марии, ее красивые зубы. Свет пробежал и погас, но Цагеридзе еще долго видел его. И улыбался ответно. Он шел, весело думая, какими необычными словами начнет свое распоряжение. Так, чтобы строгая Лида пожала плечами и прежде, чем перепечатать, спросила удивленно: "Это - приказ?"

Он начнет: "Дорогие друзья! Что я должен сказать в этот день? Что я могу сказать вам? Всегда хороши зеленые цветущие дни весны. В этом году они особенно хороши. Хороши потому, что мы уже заканчиваем, готовим к отправке свой первый плот. И главное, из леса, спасенного нами от гибели. Если бы я был врачом, сказал - спасенного от смерти..."

Да, вот так он и начнет!

И пусть Лида пожимает плечами. И пусть даже Косованов скажет потом: "Слушай, это бы - речь. А на бумаге приказы все-таки по обязательным правилам пишутся". Пусть поворчит. А потом посмеется. Но он, Цагеридзе, этот приказ, когда поет вся душа, на параграфы и пункты размечать не станет. Он напишет этот приказ так, чтобы всем вошло в сердце: стихия страшна, но люди всегда сильнее любой стихии! Вот так он и будет писать.

Обдумывая содержание приказа, Цагеридзе тихонько пересекал редкий и чистый сосняк, тянувшийся неширокой полосой между поселком и берегом Читаута.

Ветер раскачивал вершины деревьев, и тени суетливо метались у ног Цагеридзе на узкой тропе.

Вдруг где-то вдали свежо и чисто закуковала кукушка, необычно ранняя, но, видимо, уверенная, что теплые дни больше уже не уступят места холодным дням. Цагеридзе пощупал карманы. Он помнил народную примету: если первая кукушка закукует, когда при тебе много денег, - весь год будешь богат. В карманах у него не оказалось ничего. Льдинки, хотя и мокрые, но еще не совсем растаявшие, он по-прежнему держал в неплотно сжатом кулаке. Цагеридзе засмеялся: "При мне самое большое богатство - ледяной клад. Тот самый ледяной клад, который я искал и нашел. И вот в руке - еще одна драгоценность, еще один клад... Кукуй, кукуй, дорогая кукушка!" И зашагал быстрее.

Сквозь сосны проглянула штакетная ограда конторы, высокое, залитое солнцем крыльцо. На него размашисто вспрыгнул прямо откуда-то сбоку гармонист Гоша. Он же - радист. Рация, расположенная в отдельном маленьком домике, стояла от конторы несколько в стороне. По времени Цагеридзе знал, сейчас как раз часы работы с Красноярском. Гоша принес свежие радиограммы. Интересно, какие еще глубокомысленные указания дает товарищ Анкудинов? Настала весна, кукует кукушка, и радиограммы пошли целыми пачками.

В конторе Гоша не задержался. Через минуту он снова уже оказался на крыльце, соскочил, придерживая рукой кепку, чтобы не сбило ветром, и побежал, помчался к своему домику.

Выходит, сеанс еще не закончен, рация работает, и он принес радиограмму, которая в телеграфном коде помечается словом "сию" и означает, что не только в одном направлении она передается как "молния", но и требует такого же немедленного ответа - "сию минуту".