Ледяной клад

- В точку. Именно не следует, - сказал Василий Петрович. - Анкудинов тебе шиш, ты ему - тоже! А мерзавец ли, нет ли приедет - неизвестно. Рыск! Тебе всяко и одного рыску хватит. На Громотухе. Второй совсем ничего не прибавит. Посинел? Вонзил я тебе железного ерша. В самое сердце. А как? Как думаю. По-другому не могу. Подумай. Раскинь мозгами. Помайся ночку.

Он собрал на столе документы с испорченными подписями, сделал несколько шагов к двери и вернулся.

- Помайся здесь. В одиночку лучше. Ежели с Баженовой не получилось еще - чтобы душа в душу. Так тебя понял: без любви. Вот и побегай тут один. От печки тепло. Мне знакомо. Было: бегал. Теперь давно не бегаю. Беда зажмет - к своей привалюсь. Пошепчу, все открою. Легче. Без этого как? И еще подумай: зря с Баженовой у тебя любовь не выходит. Баба стоящая. Но притом, учти, давно в себя смотрит. Опасно для человека. В себя смотреть. А с чего? Кросворт! Ищешь клад, разгадай - вот тебе и клад в руки. Тоска не из воздуху берется. Может, живое у нее своего просит, а умом себя останавливает. Не смеет. Ты так не прибрасывал?

Цагеридзе каменно молчал. Василий Петрович тряхнул бумаги, свернул их в трубочку, зажал в кулак. Посмотрел жалеюще.

- Или у самого тебя противность к ней какая? Бывает и так. Одному красота, а другого трясет - не надо! Смотри. Пошел я, - и еще раз вернулся от самой двери. - Больше того рыску, какой ты взял, нету. На холеру тебе штопором еще душу станут вытаскивать? Анкудинов, консультанты. Тюрьма так тюрьма, все одно. Об этом тоже подумай. Баженова хотя передачи тебе приносила бы. Ласка, забота женская греет.

Словно избитый, Цагеридзе сидел за столом и неподвижно смотрел на дверь, за которой скрылся Василий Петрович.

Злая жаба - не человек. Даже когда он дает свои "добрые" советы, тут же в них обязательно и яду, грязи какой-нибудь подпустит. Циник! Циник! Нет ничего у него светлого и святого.

А еще о любви рассуждает!

Ему вдруг зримо представились набрякшие мешки под глазами Василия Петровича, нижняя губа, тяжело падающая при разговоре, черные, прокуренные зубы. И тут же, рядом с этим отвратным лицом, - медленная, тающая улыбка Баженовой. Ее всегда в сторону шрама на шее слегка наклоненная голова, быстрый взгляд из-под темных, густых ресниц, реже теплый и беззаботный, а чаще - сдержанно-отчужденный. Взгляд "в себя", как это называет Василий Петрович.

Он предлагает стать чуть ли не посредником между ними. Посредником... И ему, Цагеридзе, идти на откровенный мужской разговор с этим циником о своих чувствах к Баженовой?

Да, он любит Марию. Да, он рад бы сейчас не "бегать" здесь в одиночку, как опять-таки посоветовал Василий Петрович и как непременно сделает он, Цагеридзе. Он рад бы послушать Марию не через стол со своего начальнического кресла - послушать, сидя рядом в тесной темноте, зная, что ее сердце бьется совсем так, как и твое, что она готова принять на себя всю твою боль, только бы тебе стало легче. Но для этого нужно сперва понять, почему сама Мария так старательно отстраняется от него, словно боится, - не вспыхнула бы и вправду ответная любовь...

Цагеридзе поднялся, медленно обошел кабинет и остановился у окна, у которого однажды вот так же, впотьмах, он размышлял о Марии вскоре после своего приезда на рейд.

Тогда за окном билась, плясала метель, он силился думать о замороженном лесе, по-детски просто рисуя себе его спасение, а видел на затянутом льдом стекле гибкую, тонкую Феню и у нее на лице - магнитную улыбку Баженовой. А за окном, в самой гуще метели, извиваясь в ее причудливых струях, танцевала, дразнила воображение белая, неуловимая девушка, которая впервые явилась ему еще на Квириле в его семнадцать лет, - девушка, которую следовало бы назвать просто - любовью, предчувствием любви. Она тогда стучала в окно своими мягкими пальчиками, звала.

И вот то же окно, так же затянуто льдом и так же в мозгу Цагеридзе бьется забота о замороженном лесе. Но уже не пляшет среди шатающихся под ветром деревьев белая девушка, не стучит озорно в переплеты оконной рамы, не выманивает к себе в неведомую черноту ночи. За стеклом сейчас густые, плотные сумерки, строго и неподвижно стоящие сосны. А со стекла совершенно исчезла, совсем ушла маленькая Феня, потускнела медленная, тающая улыбка Баженовой, сразу же, с первой встречи впечатавшаяся в память, - и только остались, сделались ярче, пристальнее, глубже ее глаза. Теперь и заплывшее льдистыми натеками стекло словно бы стало строже, холоднее, и отраженное в нем, как в зеркале, его собственное лицо смотрит вдаль с такой же, как у Марии, серьезностью.

Да, жизнь всегда нужно очень серьезно обдумывать.

А может быть, Мария - обыкновенный "случай"?

Тот самый случай "без драмы", о которых говорил Василий Петрович, как о "приятностях воспоминаний"? Цагеридзе отверг даже и самую возможность такого разговора. Он с жесткой резкостью заявил бухгалтеру, что не любитель "случаев", мотыльковых встреч, когда "фамилии даже не знаешь". Он сказал, что с ним этого никогда не бывало.

Но он сказал Василию Петровичу неправду.