Ледяной смех

— Чего ну? Оглядел да как застучит кулаком по столу, а потом такое высказал непотребное словечко и велел вон убираться. А почему так поступил? Понял, что Викентий Дурыгин на подлость супротив солдат не пойдет, но знал, что я грешу заливкой за ворот и порешил для острастки кулачным стуком попугать. Кто из вас видел, как Колчак по-недоброму глядит на людей своими чернильными глазами? Никто не видал? Ну и слава богу. Я, лично, его глаза до гроба не забуду.

— А тебя надо было и еще не так пугнуть, чтобы не ставил на сапоги хреновую кожу, — как будто всерьез кинул Родион Кошечкин, но Дурыгин только добродушно отмахнулся.

— Шутишь, Родя! Сам из чьего шевро сапоги носишь?

— Из твоего. Только выбираю его сам. Идет молва, будто на солдатские голенища ты старые хомуты изводишь. Разве можно такое с солдатами творить?

— Ты что, всерьез?

Но Марфа Дурыгина опять щелкнула пальцами. Кошечкин довольно рассмеялся.

— Сынка твоего, Марфа Спиридоновна, вспенивать для меня самое большущее удовольствие.

— Не надо его злить. Печень у него не в порядке.

— Врет! Бычье у него здоровье. Ты в утробе своей телеса носила для двух пареньков, но по доброте своей одному Викентию отдала.

— С виду он будто здоров, но только с виду, а нутро с изъяном, и виноват тому сам.

— Матушка! — с мольбой попросил Дурыгин мать.

— Ладно. Не стану конфузить, потому седни в меру пил.

— Родион Федосыч, неужели правду слышала, будто адмирал Колчак вашего квартиранта адмирала Кокшарова от высокой должности отрешил за то, что его сынок против нас с большевиками сражается? В городе прямо говорят, что рискованно адмирал приблизил к себе такого подозрительного человека.

От вопроса Топорковой Кошечкин рывком встал и, хмуро оглядев даму, ответил с явным раздражением в голосе:

— Вот что, Глафира! Не всем слухам верь, а сама думай, что к чему. Квартирант мой — человек первейшей честности. От занимаемой должности сам просил себя отрешить, потому не по душе ему всякие политические выкрутасы наших иноземных дружков. Уразумела?

— Так ведь говорят!

— Сделай милость, примолкни, Глафира.

— Разрешите, господин Кошечкин, мне уточнить госпоже Топорковой, что адмирала Кокшарова верховный правитель не отстранил, а только перевел в генералитет Ставки. Я лично, кроме всего, госпожа Топоркова, попрошу вас в обществе не позволять вольных суждений, в противном случае у вас будут неприятности.

— А какие неприятности, господин Случевский? Я женщина не без роду и племени. Брат мой, атаман Анненков, тоже несет на плечах военное бремя Сибири.

— Примолкни, говорунья! — спокойно сказала Марфа Дурыгина. — Брат твой одно, а ты вовсе другое. О брате твоем тоже люди поговаривают и не всегда по-доброму. Я твоего брата знаю. Все ноне бремя на плечах носят только с нашей копеечкой. Купцы за все отдуваются. Так давно стала мыслить. Бог даст, отстоим Сибирь от супостатов нехристей и станем по-сурьезному о царе думать.

Сказанное Дурыгиной привлекло общее внимание.

— Из Томска я намедни воротилась. Там купечество тоже с могутностью кармана и разума. Так вот оно что надумало. Верные вере Христовой и царскому престолу послали гонцов в датскую землю к вдовствующей императрице Марии Федоровне с просьбой прибыть в Сибирь и воцариться.

— И что же императрица ответила? — спросила нервно Лабинская.

— Ох и скорая ты, дамочка. Покедова ничего не ответила, потому гонцы только выехали, а ведь ехать-то туда сколь надо времени. Думаю не мене месяца.

— Я Марию Федоровну один раз в Петербурге видела. Государь на нее похож.

— Недаром Александр Третий попрекал ее за то, что она собой романовскую стать подпортила, — насмешливо высказался генерал Иванов-Ринов.

— Ты о чем молвил, Павлыч? — сурово спросила Дурыгина и, выпрямившись во весь рост, погрозила генералу пальцем.

— Смотри у меня. Ты ведь не в Туркестане полицейским начальником сейчас состоишь.

— В чем дело, госпожа Дурыгина?

— В том, что не тебе — генералу — такое непотребство высказывать о царственной особе.

Иванов-Ринов тоже встал и заходил по гостиной, поняв неуместность своей реплики. Прежде он любил хвалиться, что на полвершка выше великого князя Николая Николаевича старшего.

— Мнишь себя монархистом. А чего говоришь? Видать, где монархист, а где социалист?

— Попрошу вас, госпожа Дурыгина.

— Нет, не попросишь. Я-то ведь все про тебя досконально знаю. Разум свой накрепко полицейскими замашками замарал. Кем только не перевертывался после революции. Вспомни, как, сковыривая Гришина-Алмазова, в Уфе к власти рвался при длинноволосом дружке своем Авксентьеве? А дорвавшись, как с нами беседовал, смертью стращал, когда денежки выпрашивал для прокорма армии. Все помню, что творил. И еще спрошу, придет время, куда пошли наши пожертвованные денежки. Тебя, Павел Павлыч, все воинство кляло, что погоны на него сызнова нацепил, введя привычную муштру почитания и мордобоя. Ты не вышагивай, глазами меня не грызи. Ты сядь. Я смолкну, когда все тебе выскажу. Хулишь вдовствующую царицу. Хулишь по темным углам Колчака-адмирала, а ведь он тебя генеральскими погонами наградил.

— Госпожа Дурыгина!