Ледяной Сокол

– Если бы вы проделали такой долгий путь, как мы, молодой человек, – продолжил тем временем Линок, назидательно подняв палец, – да еще по таким жутким краям, какими стали земли Фелвуда за семь лет после нашествия дарков, вы бы тоже остерегались и людей, и предметов, вам незнакомых. Города, некогда слывшие оплотом законности и гостеприимства, превратились в гнездовья призраков и воров…

Рука Линока взлетела в драматическом жесте, как будто он был актером, декламировавшим со сцены. У Ледяного Сокола это вызвало легкое недоумение: неужели Линок действительно мог подумать, будто он, Сокол, умудрился как-то не заметить все эти события? Или старику просто нравилось слушать собственный голос? Ну, это дело вполне обычное для цивилизованных людей, которые разражались речами при любом случае, даже таком неподходящем, как чья-то смерть от голода или насилия.

– И даже сами Убежища теперь не так уж безопасны, – продолжал Линок. – Прандхайз, бывший когда-то твердыней лорда Дегенды Марина, пал, захваченный отребьем. Когда мы пришли туда в поисках пристанища, нас едва не убили. Ничему и никому невозможно доверять в этом жалком опустошенном мире.

– Ну, – мягко произнесла Хетья, – теперь все уже не так плохо, как прежде. – Ее голос изменился, простой фелвудский выговор сменился каким-то иным, незнакомым, и вместе с этим преобразилась осанка. Она как будто стала выше ростом… – Nathion Aysas intios ta, – так обычно говорят. Тьма застилает даже глаза самого Бога.

Ледяной Сокол вскинул голову при звуке непонятных слов, – он не знал такого языка. Он даже никогда не слышал ничего похожего. И увидел в глазах женщины отсвет темного ужаса, и все ее лицо, обрамленное волосами цвета корицы, как-то неуловимо изменилось.

– Ты имеешь в виду те дни, когда восстали дарки, – сказал он.

В ответ он услышал смех – мягкий, горький и странный, совсем не подходящий к ее чувственному лицу.

– Да, – сказала женщина. – Я имею в виду те дни, когда восстали дарки.

Вокруг них на обширном лугу паслось с полсотни беспечно блеявших овец и десяток коров, поднявших головы, чтобы посмотреть на путников с туповатым и немного ленивым любопытством; это была вся живность, оставшаяся у населения Убежища, составлявшего около пяти тысяч душ. Место выпаса снова перенесли, потому что прежние пастбища оказались загублены сланчем. К тому же ледяная буря, разразившаяся в Безлетнем Году, не только уничтожила основную часть запасов, но еще и погубила почти все фруктовые деревья, проморозив их до самой сердцевины. Все старания магов Убежища привели к тому, что удалось оживить лишь небольшую их часть. И теперь черные стены, три с половиной тысячелетия назад возведенные с помощью магии, стояли посреди настоящей пустыни. И вот эти стены высятся впереди, непроницаемые для окружающего ужаса, ночи и вечной зимы, царящей в мире увенчанных ледниками скал. Хетья смотрела на них с печалью и пониманием во взгляде.

– Только это не то восстание дарков, которое помнишь ты, дитя варваров, – негромко продолжала женщина. – Не тот последний, стремительный бросок, которым они смели с лица земли остатки человечества, прежде чем сами ушли в другое измерение…

Рука женщины скользнула по уздечке осла. Хетья, похоже, совсем забыла о крови бандита, высыхавшей на ее одежде.

– Я помню те дни, когда дарки поднялись, словно черные вонючие испарения, – и даже не думали исчезать, отступать… ни через сезон, ни через год, ни через поколение. Я помню те дни, когда от человечества осталась жалкая горсточка, и долгие годы никто не осмеливался выйти за черные стены Убежищ. Когда все боялись ночей… Но почти так же сильно страшились они и дневного света. Я помню дни, когда тот мир, который мы знали, был разодран на части, и все, чем мы дорожили когда-то, исчезло, и не осталось даже слов, которыми можно было бы описать прошлое. Я помню, – добавила она. – Это произошло три с половиной тысячи лет назад, но я помню, как это случилось. Я помню первое восстание дарков. Я была там.

* * *

– Не знаю, сколько мне тогда было лет, – говорила Хетья, делая глоток горячего ячменного отвара, что подала ей Джил-Шалос. – Не знаю, сколько мне было лет, когда ее голос впервые зазвучал в моем сознании.

Она расправила юбку, которую нашли для нее, – домотканую, поношенную, с прорехами… как и вся одежда в Убежище, – и оглядела собравшихся вокруг нее вельмож. Они едва уместились в самом маленьком из королевских совещательных кабинетов.

– Полагаю, лет шесть или семь. Я знаю, что напугала свою мать и привела в ужас всех тетушек… потому что я вдруг стала говорить такие вещи, какие не положено говорить маленькой девочке. Ей и думать о таком нельзя. И знать – тоже.