Ледяной ветер азарта

Панюшкин не помнил, как получилось, что они, он и Ирка, оказались на катере, но и сейчас в памяти у него остались запах мокрых канатов, бензина, запах ночной реки, гул мотора. В воде судорожно трепыхалась луна, как смертельно раненная рыба, поднявшаяся из глубин. Желтая, круглая, беспрерывно меняющая форму, она тащилась за катером, будто на невидимой леске. Казалось, он и сейчас ощущал пальцами прохладное Иркино плечо, холод железных поручней. И помнил Колька свой позор – он заплакал тогда. Катер проходил под мостом, и в свете фонарей он увидел темные капли на рукаве белой рубашки – как если бы начался редкий дождь. Колька изо всех сил крепился, чтобы не выдать себя, понимал, что должен сказать что-то простое, убедительное, сильное, но не мог – комок, несуразный и острый, как молодой каштановый плод, застрял в горле. Он с усилием проглатывал его, но ком появлялся снова. Колька дышал ртом и чувствовал, что губы его не слушаются. Появилось такое ощущение, будто ему сделали обезболивающий укол, и губы стали тяжелыми, неповоротливыми, он не мог растянуть их в улыбку, не мог сказать хоть слово.

Потом совсем рядом прошел пароход, и их качнуло несколько раз на волне, потом катер развернулся у небольшого острова и пошел обратно. Слышались крики лягушек, где-то на берегу орал паровоз, доносились даже звонки трамваев. А в глубине острова горел небольшой костер...

– Сойдем? – предложил Колька.

– На острове? – спросила Ирка. – Не остановят. Уже поздно.

– Остановят. Мы как раз напротив причала. Я потолкую с рулевым. Скажу, что нам срочно нужно провести исследование с лягушками. Почему они кричат и что им нужно, чтобы они не кричали. Так я иду?

– Мама будет волноваться.

– Я попрошу рулевого, он позвонит на берегу. И скажет, что все в порядке. Ну?

– Нет... Не могу... Нет времени. У меня еще много дел... Завтра свадьба. Приходи... Если хочешь. Я тебе уже телеграмму дала.

– Какая, к черту, свадьба! Скажем этому Прыгало, что он может чувствовать себя свободным.

– Он уже не может чувствовать себя свободным. Мы расписались.

– Когда?

– Сегодня.

– Ни фига себе! – вырвалось у Кольки.

На этом вечер кончился. Колька, или, вернее, Николай Петрович Панюшкин, сейчас не помнил, как они сошли с катера, как расстались, какой дорогой пошла Ирка домой. Он вдруг оказался один на скамейке в темном переулке под желтым подслеповатым фонарем, о который бились жесткими телами ночные жуки. Выше, как раз над булыжной мостовой, висел бубен луны – будто в конце длинного коридора. И охватило его тогда смутное, невыполнимое желание разогнаться и грохнуться в этот бубен головой.

Да! Ведь был еще разговор, ну конечно, короткий бессмысленный разговор под ее окнами. Значит, он все-таки проводил ее до дому. Все окна квартиры ярко светились. Никто не спал. Ждали Ирку. Они знали, что она пошла к Кольке. Волновались, переживали и корили друг друга за то, что разрешили ей пойти на странное прощальное свидание.

– Хочешь, я убью его? – спросил Колька.

– Хочу.

– Я выброшу его с балкона. Давай натаскаем под окна камней, чтобы у него не осталось шансов. Скажем, что выбросился в порыве ревности!

– Давай, – сказала Ирка устало и безразлично. И добавила: – Пока.

Ах, черт! Ведь когда я спросил, не убить ли мне это Пугало, она сказала: «Хочу!» Неужели я сдался раньше времени? Неужели вина моя? Неужели я тогда оплошал?

Хотя нет, к тому времени они уже были расписаны.

Но обалдел ты, Коля, тогда порядочно... Даже удивительно, что она согласилась побыть с тобой в тот вечер. Великодушие проявила. Видно, Топало и сказал ей – сходи, дескать, успокой этого малахольного, а то еще с моста сиганет.

Из сомнений Панюшкина:

– Есть, есть в святости какой-то неуловимый стыд, нам почему-то не хочется, чтобы нас считали безгрешными. За безгрешностью видятся лукавство, пакостливость, слабость умственная, духовная, физическая... Импотентность в широком смысле слова.

Панюшкин потер ладонями лицо, безвольно уронил руки на холодное стекло стола...

– Устал, – выдохнул он почти беззвучно. И еще раз повторил: – Устал.

Но тут же, будто подхлестнутый этим словом, будто оскорбленный им, резко встал, включил свет, бросил на гвоздь куртку, снова сел, придвинул книгу приказов. В работу Панюшкин мог включаться немедленно. Едва только над столом вспыхнул свет лампы, едва он раскрыл блокнот, его длинное ученическое перо в простой деревянной ручке уже дрожало нетерпением, готовое набрасывать первые слова приказов...