Ледяной ветер азарта

– А я всегда, Николай Петрович, на худшее настроен. Легче жить. Вернее, легче встречать жизненные невзгоды. Вот мы с Порфирьичем до вас говорили... При такой позиции жизни не удастся застать меня врасплох, что бы она ни придумала, какую бы пакость ни затеяла. И потом, Николай Петрович, мне сдается, вы тоже настроены на худшее. Оно и верно – здесь нужно только радоваться, когда происходит не самое мерзостное из всего возможного.

– Продолжай, Костя, с тобой всегда интересно поговорить.

– А, Николай Петрович! Вам со мной скучно. Вы – человек дела, а я – человек настроения.

– Наверно, потому и интересно, – усмехнулся Званцев. Очки его запотели, он долго протирал их подвернувшимся полотенцем, щурясь добро и беспомощно.

– Здесь как... Упал туман такой, что вытянутой руки средь бела дня не видать, – радуйся, что при этом еще и дождя нет. Пошел дождь – радуйся, что погода тихая. Ударил шторм – опять есть причина повеселиться, все-таки это не зимний шторм. А если буран зимой начнется, если он Поселок занесет на три метра – вообще отлично. Стены не продувает, Пролив подо льдом, трубы на дне из траншей не выворачивает... Нет, что ни говорите, а место развеселое.

– Ну что ж, – улыбнулся Панюшкин, – уж коли мы с тобой оба настроены одинаково, будем вместе гнуть свою линию, а?

– Нет, Николай Петрович, не хочется мне ее дальше гнуть. Не моя она. Поеду я восвояси.

– На кого же ты покидаешь нас, Костя! – искренне воскликнул Панюшкин. – За последний год три парикмахера сбежало. Ты вот четвертый! Зарастем!

– Какой я парикмахер... Захотелось свет посмотреть, себя показать, вот и приехал... Я такой же парикмахер, как и вы. Ребят знакомых постриг – одного под «польку», другого под «бокс», третьему затылок подровнял... И все, думаю, справлюсь. И справился.

– Хотя бы зиму до конца побудь! – взмолился Панюшкин. – Сам знаешь, не хватает людей... Уж парикмахерские твои обязанности – ладно, бог с ними, но ты же еще и механик!

– Не могу, Николай Петрович, – Костя задумчиво уставился в пол. – Я не говорю, что не хочу... Не могу. Кровя играют, Николай Петрович! – Он скосил черный глаз на Панюшкина. – Извините, но у меня это дело вот здесь, – Костя провел длинной ладонью по горлу. – Природа требует своего.

– Не знаю даже, чем тебе помочь...

– Ничем не поможете... Вот дайте мне такую маленькую тепленькую девчоночку – и целых триста лет не уеду. Любить ее буду, от холода укрывать, укладку по воскресеньям делать буду и по субботам тоже.

– И что же, никакого сладу с собой? – спросил Дедуля почти с восторгом.

– Никакого, – твердо сказал Костя. – Бессонница, головокружение, сны неприличные... До чего сны бесстыдные, Николай Петрович! Кто бы сказал – не поверил, а тут сам смотрю каждую ночь. Даже нравиться начало... А это нехорошо. Нравственные устои рушатся! Я вот что скажу, Николай Петрович, кровя, они, конечно, у всех кровя, но у одних сила воли, а у других нету, одни могут терпеть и радость в терпении находят, а для других – мука. Тут много ребят, для которых стройка... Ну, как свет в окошке. Вот забрось их за тысячу километров, в большие города, на широкие улицы, на паркетные полы – они через неделю опять здесь соберутся. На самолетах, на вертолетах, на собаках... Спроси у них: какого черта вернулись? А так! – скажут. Приехали, и все тут. Никак это не объясняется. Инстинкт. Мистика. Чертовщина. Это вроде кеты: по всему Тихому океану шастает, а срок приходит – она уж здесь! И не просто в эти края приплывает, нет, находит именно тот ручеек, в котором вылупилась когда-то! Это после Тихого-то океана!

– Вот Порфирьич приедет, – сказал Панюшкин.

– Приеду, – кивнул Дедуля. – Покину всю свою родню кубанскую, погреба винные, цветники с бассейнами и прикачу. То-то у вас тут радости будет, то-то веселье начнется!

– А почему? Зачем приедешь?

– Не знаю... Трудно объяснить. И не хочется. Объяснить – вроде по святому месту топтаться. Не на все человеку объяснение требуется. Что-то должно оставаться непонятным, странным, колдовским. Считайте, колдовство надо мной совершилось.

– Ты не завидуешь ему? – спросил Панюшкин у Кости.

– Зависть – это нехорошее чувство, Николай Петрович.

– Ничего подобного! Благодаря одним и тем же качествам ты приобретаешь и друзей, верных до конца, и врагов, готовых на все. Одни и те же чувства могут быть и хорошими, и плохими. Разве ненависть всегда плоха? Разве не толкает она на самые дерзкие и высокие поступки? Разве ревность всегда постыдна? А любовь? Ведь можно одинаково страстно любить женщину, деньги, должность...

– Стройку? – улыбнулся Костя.

– Да. И стройку! И этот трижды проклятый трубопровод!

– Сдаюсь, Николай Петрович, мне нечего сказать.

– И куда же ты собираешься? – спросил Званцев.

– О! У меня на примете славный город Ростов.

– Можно бы и получше выбрать.

– Лучше Ростова?! – ужаснулся Костя, глядя на Званцева, осмелившегося заявить такое.