Ледобой

– Уйдем скоро. Безрод и Ясна, сидя на крыльце, нежились на весеннем солнышке. Бабка грустно улыбнулась, кивнула на Верну, хлопотавшую по хозяйству. – Поправляется. В тело входит, бабий волос отрастает. Синяки бледнеют, глаза синеют. – Зеленеют, – усмехнулся Безрод. – Станут зеленые, будто море на мелководье. – Слаба я стала на глаза. Зато ты остер вышел. Такую бабу под рубищем, да под синяками, разглядел. Ишь, старается, соками наливается! – Силы возвращает. – Так и не допускает к себе? – Нет. Порешить грозится. – Подумаешь, грозится! Безрод, ухмыляясь, покачал головой. – По-настоящему зла и отчаянна. Не шутит. – А сам-то что? Жена ведь! Нравится, не нравится, – терпи, моя красавица! – Пусть в тело да в силу войдет. Там видно будет. Глядишь, оттает. Бабка, хитро улыбаясь, поникла головой и спрятала лицо. – Думаешь, возьмет свое молодость? – Безрод, пригнув голову, заглянул ворожее в лицо. А бабка-то мало не смеется! – Думаю, возьмет. Ведь по живому бабью душу надвое рассекло. Одну половину потеряла с отцом-матерью, с сестрами, с милым другом, вторую ты в кулаке зажал. А разве поставить вас рядком? Его, красавца, да тебя – страшилище? Безрод, ухмыляясь, отвернулся. – Голову не вороти, самую правду говорю. Ей нынче ой, как муторно! За нелюбимого пошла, да не сама пошла, силком заставил. Враз отсекли прежнюю жизнь, а душа и тело еще кровью сочатся. Верна будто почувствовала, что о ней говорят. Отставила ведра в сторону, повернулась к избе, распрямила ноющую спину и с прищуром зеленеющих глаз посмотрела на крыльцо. – Хороша, ой, хороша! – Ворожея восхищенно прицокнула. – Да, хороша, – Сивый глаз не отрывал от жены, ухмыляясь, кусал ус. – И красива, и стройна, и глазаста. Верна, скрипя зубами, преодолела ломоту в спине, расправила плечи и грудь, подхватила ведра, полные на четверть, и понесла в дом. – Больно молодице, еще тянут раны, поясницу ломит, но голову больше не склонит и спину не ссутулит. Пред тобой, образина, особенно. А вечером, когда отполыхала вечерняя заря, и сумеречное небо оделось звездным покрывалом, Безрод прошел в амбар, где «ждала» мужняя жена. Сам подправил амбар, заделал свежим тесом, проконопатил, на совесть перестелил кровлю. Нигде не дуло, а в сенце, да под верховкой, спать и вовсе приятно. Подошел к Верне близко-близко, присел, закрыл маслянку ладонью, – и вгляделся в черты спящей жены.

Уже отрастают волосы – на лоб упала непослушная прядь – с лица почти сошли синяки, понемногу свое забирает румянец. Зажившие губы, будто подрисованные вишневым соком, Верна то и дело крепко сжимала. Брови изогнулись луками, ресницы пушисты, мила. Не сказать, что писаная красавица – сердце исступленно не забьется, к тому же нос, дважды свернутый на сторону, еще не стал прежним. Отек сходит медленно. Не оказалась бы, дерзкая, вообще курносой. А все равно брала чем-то. То ли статью, то ли глазами. Безрод, едва касаясь, одним пальцем убрал прядь с ее лба, легко сдул с щеки невесть откуда взявшееся перышко и подоткнул верховку поплотнее. – Уйдем через несколько дней, – прошептал, усмехаясь. – Сам не знаю куда. Наверное, туда, где будет дом.

ЧАСТЬ 4 ДОРОГА К ДОМУ

Глава 17 Сеча

Я затаила дыхание. Одним богам известно, чего мне, избитой бабе, силком взятой в жены, стоила личина преспокойно спящей дуры. Нацепила на лицо аккурат для «дражайшего» муженька. Когда Сивый присел подле меня и прикрыл маслянку ладонью, чтобы в глаза не било, думала, все мое естество провалилось куда-то в пятки. Даже нутро охолонуло. Когда начала вставать после ранений, пригрела на груди длинный скол серпа и никогда с ним дальше не расставалась. Никто о том и не узнал. Болтали, что железо холодное, равнодушное – враки все. Самой удивительно, но даже в студеную весеннюю пору, серпяной скол не холодил, а грел, будто внутри пожар занимался. От острого железа делалось тепло и спокойно…