Ледобой-3. Зов

— Что-то мне подсказывает, что на этот раз обойдётся без неожиданностей.

— Ночь, жена молодая, — усмехнулся Прям, — Найдёт, чем заняться.

— Тем более, плющит его, ровно яблоко в давилке, — старик знаком показал, мол, за стол садись. — Если не даст выход, его просто разорвёт.

— Уж такой выход дать, только свистни, — едко взоржал Прям.

— Твои-то где? Спровадил подальше?

— А как же, — воевода потайной дружины махнул куда-то на восток. — Я не князь, на моих домашних людям плевать. Дух в тяжкое время, как Зарянка и княжата, не поддержат. На Белые острова отправил. Места там по морским меркам глухие, спрячешься — не вдруг беда и найдёт.

— Хитро, нечего сказать. Сразу видно — воевода потайной дружины сработал.

— Ну раз так, давай, верховный, соображать, как побыстрей да похитрей Зарянку с детьми отсюда убрать. Наш-то, как пить, дать буянить станет. Если он под ворожбой, как бы чудить не начал. Ведь, говоришь, помирает потихоньку? А вдруг именно здравомыслие в нём погибает? Ещё чуть времени пройдёт, вообще к разуму не пробьёмся.

Стюжень молча выслушал, потом встал, подошёл к окну, выглянул во двор, прошёл к двери, открыл, обозрел крыльцо. Вернулся, сел за стол, встретил удивлённый взгляд Пряма.

— Отвада в здравом уме да в трезвой памяти и пребудет таковым до самой своей смерти. И ворожбы в нём не больше, чем в чарке, которую ты сжимаешь так, что вот-вот раздавишь к Злобожьей матушке. И рот закрой, горло простудишь.

Прям на самом деле в крайнем изумлении раскрыл рот, распахнул глаза и смотрел на старика до тех пор, пока не настала пора вдохнуть. Аж замалиновел, так долго глаза пучил и дыхание держал, ровно коня в узде. Воевода потайной дружины всосал воздуху и будто по ворожскому мановению снова сделался самим собой, а не полоумным придурком, которому на палочке вынесли медового петушка, и такая это получается для убогого диковина, что распахивай рот, замирай да слюни пускай.

— Оклемался? Вот и ладненько. Признаться, думал приходить в себя будешь дольше.

— Так нет на Отваде ворожбы? — Прям переспросил, да при том глаза так недоверчиво сощурил, точно сидит напротив не верховный ворожец, дед примечательный во всех отношениях и ровно так же неоднозначный, а давешний боярин Шестак, виноватый по самое «простите ради всего». — А то, что ты давеча, мне и Перегужу…

— Ну, давай, начинай соображать, потайной ты мой, — Стюжень закрутил рукой перед собой. — Отвада стоит на грани сумасшествия, ещё немного, шагнёт за черту, и мы его уже не вытащим.

— Большой Круг… — понимающе начал Прям и закивал.

— Да, Большой Круг. Обложили его, и Безрода он сдаст. Рано или поздно. Не сможет не сдать. Но при том, как он его любит, это всё равно, что сердце из груди вытащить. Вот и распаляет сам себя почём зря, грехи Сивого ищет там, где их днём с огнём не сыщешь. Себе не признаётся, а оправдание всё же ищет.

— И про ворожбу ты…

— Заметил, как он ухватился за эту несуществующую ворожбу на теле Годовика? Стоял поганец за дверью, пока мы шушукались и всё слышал. Я несу эту чушь и думаю: «Не слишком ли тихо говорю? Как там наш князюшка за дверью, всё ли услышал, болезный, ничего не упустил?»

Воевода потайной дружины начал неудержимо расплываться в улыбке.

— Пусть считает, что нет в этой сдаче его вины, пусть будет уверен, что подневолен. Ни один здравый человек после такого в рассудке не останется. А он нам нужен. Впереди тяжкие времена, и дураков кругом обнаружится столько, что отбиваться устанем. Каждая ясная голова сделается на вес золота, а если это голова князя — отсыпай золото вёдрами, не прогадаешь.

— Он всё же сдался, — качая головой, прошептал Прям.

Верховный угрюмо отмахнулся.

— Прежде чем сдать Сивого, он сдался сам. Одна у меня надежда, — старик разлил брагу по чаркам, — что не сломался Отвада, а просто согнулся.

— Сломался… согнулся… Значит, нет больше надежды? Битва проиграна? Хоть что-нибудь стоящее в походе разнюхали?

Старик тяжело вздохнул, выкатил на воеводу потайной дружины острый взгляд из-под бровей.

— Не всё тебе сказал: ни днём, ни вечером возможности не было, — верховный отрезал по куску гусятины, положил на плошку Пряму и себе. — Седьмицу нужно продержаться. Спорить с Отвадой, ругаться, материться в три уровня, но исподволь выказывать согласие на суд. Не радостно, без весёлых плясок, но Отвада должен это почувствовать. И пуще того — бояре. И всю эту седмицу Безрод должен быть здесь. В городе. Не на Скалистом, а тут!

— Становится интересно, — Прям нырнул в чарку, только глаза поверх края и сверкают.

— Тот в Синей Рубахе, душегуб, — Стюжень мотнул головой на полдень, — через седмицу исчезнет. Ну… по крайней мере должен исчезнуть. А до того никто кроме нашего ему не противник. И состояться должен суд не раньше, чем через семь дней.