Ледобой

– Изверг! – прошептала хозяйка. – Истинно изверг! Была бы у тебя мать – отреклась от сына, был бы отец – выгнал из избы, был бы старый дед – от стыда помер!

– Куда класть? – оборвал Сивый ворожею. Эх, не успела Ясна бабкой попрекнуть моего муженька!

– Да в избу неси, бестолочь! Ох, кровищей молодица изойдет! – мне так и представилось, как старуха гневно потрясает кулаками перед лицом Безрода. – Чего не добил, если взялся? За что на муки обрек?

С нас обоих крови натекло – жуть! И еще поглядеть с кого больше. А ворожея всю кровь, что увидела, мне приписала. Безрод и словом про свою рану не обмолвился. Не захотел. Гордый, сволочь! Да только та гордость вместе с кровью выходит! Скоро уже ничего не останется! И скорее бы…

Я очнулась от легких прикосновений. Кто-то осторожно, не надавить бы сильно, отирал мокрой тряпицей мою рану. Открыла глаза. Гарька. Губы сурово сжаты, глядит на меня без приязни, будто мужа у нее увела.

– Чего косишься, зло таишь? – прошептала я.

Едва сил наскребла. Слаба стала – не передать.

– Дур давно не видала. Посмотреть интересно.

Были у нас девки поумнее меня, но и я в дурах никогда не ходила. Но тут даже за живое не взяло. Видать, мало во мне, горемычной, осталось живого. Не скажи Гарька, что плачу, сама никогда не догадалась бы. Может и впрямь стала круглая дура? От горестей, которые навалились со всех сторон, как бабе не поглупеть? Не всякий воин сохранил бы ум в здравии, что же про меня говорить?

– Слезы утри! И без того жизни осталось на один вдох, а тут сама отпускаешь со слезами! Жить надоело?

– Хочется жить, страсть, как хочется! – шепнула. – Только не стану женой твоему хозяину! Лучше сгинуть!

Как мне хотелось крикнуть это во весь голос, да чтобы Сивый услышал! Но я лишь прошептала заветные слова, хорошо хоть Гарька поняла, что бормочу.

– Стерпится – слюбится. Замужняя ты теперь.

– Порешу его!

Ой, мне! Обещала порешить, а саму едва слышно! Чуть памяти не лишилась после этих слов.

– Учила утица селезня летать! – усмехнулась Гарька. – Замужняя ты теперь, хоть из шкуры выпрыгни!

Я промолчала. Думала. Почему Сивый оставил жить, да к тому же из рабства вырвал? Ведь знал, что не уживемся. Знал, что буду зубы на него точить, а случиться в руках нож – то и нож. Знал, что быть меж нами большой крови. С почином тебя, Безрод!

Гарька ушла, а я осталась лежать и думала, думала, думала. Сивый оказался живуч, ох живуч! Я и раньше видела такие раны и не единожды. Бывало, умирали от них. Год назад на моих руках помер Сова с ножом в боку после битвы с пришлыми. Аккурат в том же боку, аккурат в том же месте, только угол чуть другой. Серпяной скол оказался длиной в ладонь с пальцами, почти на всю длину в рану и сунула. Безрод едва-едва пальцами ухватил, чтоб вытащить. А мог и не ухватить! Лезвие скользкое, корешок из раны торчит маленький, как же надо было исхитриться, чтобы ухватить злую железку? Наверное, зубец уцепил ногтем, иначе никак. По живому рвал, тащил наружу вместе с жилами, серпяной скол ощерился острыми зубьями против хода. А Сивый криво ухмылялся и тащил скол наружу. Ухмылка будто окаменела на его лице, сером от боли. На свою голову оставил меня жить.

Грудь подживала, и встала я скоро. А солнце уже припекало вовсю! Только пустой для меня вышла эта весна. Не водить больше хороводов, не стоять лицом к лицу с милым, не слышать от парней-соратников шуток, дескать, вой за воя замуж идет! На душе стало пусто, будто разверзлась посередине огромная пропасть, в которую ухнуло все, что любила. В эту трещину канули шутки, что сыпал для меня Тычок, там пропадали добрые слова, которые находила для меня ворожея. Мне было не жарко и не холодно от жизни, расцветавшей кругом день ото дня. Одиноко, пусто и тоскливо.

Я не видела Безрода последующие дни. Неужели все же помер? В груди что-то шевельнулось, и с удивлением обнаружила в себе досаду. Не сказать, что было жаль Сивого, просто так же горько становилось на душе, когда от твоей руки умирал достойный враг, прямой и честный. Теперь я понимала ребят-охотников, которые рассказывали странные истории – будто поедом себя ели, когда под их копьями да стрелами падал матерый волчище и до самого конца не прятал зубы и не отводит злых глаз. Душа словно раздвоилась. Ненависть и злость никуда не исчезли, но теперь к ним присоседилось смутное, глухое уважение, непослушное мне самой. Я знала, что такое боль, знала, что такое тащить из себя лезвие, когда зубья упрямятся и рвут по живому. Единственное, чего не знала, как при этом ухмыляться, оставаться в сознании и нести на руках еще кого-то. Часто представляла себе тот день по-другому – уж лучше бы Сивый вонзил скол мне в грудь, а я на последнем издыхании рванула бы его прочь и разорвала самое себя… Достойно ушла бы из жизни. Мечты, мечты… Меня выходили бабка Ясна, Сивый, Гарька и дед Тычок. И снова ругаться с Безродом, снова показывать ему зубы. Те, что остались целы. Тошно, ровно пепла наелась.